Мистер Икс

– Твоя мама любит тебя так, что порой не может удержаться и ведет себя как Бетти Крокер[3].

Представив себе маму в виде Бетти Крокер, я громко рассмеялся.

– Что бы там ни говорили, – продолжила Лаура, – когда делаешь доброе дело, не обязательно чувствуешь себя хорошо. И доброе дело иногда причиняет чертовскую боль! Если хочешь знать мое мнение, матушка у тебя замечательная.

Я чуть было не рассмеялся от ее детской манеры чертыхаться, но глаза мои вдруг обожгли слезы, и комок подкатил к горлу. Я уже упомянул, что через два дня после моего пятнадцатилетия начал понимать чувства моей матери так, что теперь мог это понимание использовать, и вот что я имел в виду. Я научился задавать вопросы о том, что пугало меня; о том, что правильные поступки причиняют столь сильную боль, что может помутиться разум; о том, что раз уж ты такой, какой есть, – придется расплачиваться сполна.

2

МИСТЕР ИКС

О Великие Старейшие, прочтите слова, начертанные в сем откровенном дневнике рукой Вашего Преданного Слуги, и возрадуйтесь!

Я всегда любил поздние ночные прогулки. Непроницаемое покрывало тьмы, укутавшее уютный городок Эджертон, гасит даже звуки моих собственных шагов. Я иду по аллеям мимо уснувших магазинов и кинотеатров. Я иду по узким переулочкам Хэчтауна и гляжу на закрытые ставнями окна. Я за мгновение могу проникнуть сквозь них совершенно свободно, но не делаю этого: весомость и размеренность жизни вокруг меня – это часть моего счастья. И как любой человек, я наслаждаюсь самим выходом из дома как высвобождением из стойла, в которое я сам себя заточил. Во время моих блужданий я стараюсь обходить стороной уличные фонари, хотя вне зависимости от времени года на мне черное пальто и черная шляпа: я блуждающая тень, невидимая в темноте.

Точнее – почти невидимая. Меня не видит никто, за исключением некоторых совсем несчастных, и многих из них я позволил себе умертвить не столько ради самозащиты, сколько… от раздражения и досады или, может быть, из прихоти. У меня была на то причина.

Я вычеркнул из списков живых долговязую уличную проститутку в стоптанных сандалиях на высоких каблуках и юбчонке размером с тряпку для мытья посуды, выскочившую ко мне из подворотни на Честер-стрит. Она была под таким кайфом, что ей пришлось ухватиться за мой локоть, чтобы удержаться на ногах. Я взглянул на крошечные точки ее зрачков, дал утянуть себя в подворотню, а затем вскрыл девку, как банку с сардинами, и, прежде чем она догадалась закричать, сломал ей шею.

Примерно то же самое сделал я с пареньком в черной трикотажной рубахе и заношенных штанах, который увидел меня, потому что думал, будто ему нужен кто-то вроде меня, сюрприз, сюрприз; и с молодой женщиной с подбитым глазом и распухшими губами, которая, заслышав мои шаги, помахала из припаркованной машины, а потом, разглядев меня, попыталась опять в нее забраться – увы, поздно, поздно, бедная детка. И не забудем настоящую детку: я нашел младенца, брошенного в помойку, и помог ему покинуть негостеприимный мир, отделив его крохотные нежные ручонки и вырезав маленькие выпученные от страха глазки.

Ребенок, правда, меня не увидел. Полагаю, для того чтобы увидеть, требуется необычайно высокая степень горя или нищеты, ощущение потери столь невосполнимой, что она превращает оставшуюся часть жизни в незаживающую рану; а ребенок всего лишь замерз и был голоден. Когда-то давным-давно внезапный арест и тюремное заключение удержали меня от подобных действий по отношению к другому новорожденному, и сейчас меня просто обуял гнев. А разве я утверждал, что совершенен?

Мерзкий и вонючий помойный карлик, которого я убил, защищая себя, выполз из-за мусорных бачков в проулке за отелем «Мерчантс» и, увидев меня, раззявил от удивления рот. Мало кто из ему подобных умудрялся меня разглядеть, даже когда смотрел прямо на меня, и в тех редких случаях у них хватало ума отступить. У этого – не хватило.

– Ту-ру-ру, долбаный Дракула, – протрубил хохмач, затем мерзко хихикнул и весь затрясся, опираясь на баки и разглядывая что-то на грязном асфальте. – Эй, куда подевался Пайни? Ты не видел Пайни, Драк?

Убогий нищий смутно напомнил мне другую, более функциональную версию самого себя – жалкого изгоя, о существовании которого я помнил все эти годы.

– Рути-тути…

Оборванец разделался бы со своей жизнью и сам, без моей помощи, если бы, закончив бормотать, внезапно не впился в меня взглядом, в котором омерзительно смешались удовольствие и смущение, и не сказал:

– Слушай, мужик… Ух ты, лопни мои глаза… А я вроде слыхал… Думал, ты… э-э-э…

Я вспомнил его. Некто Эрвин Лик по прозвищу Трубач – лет тридцать назад, в мой богемный период, любивший крепко поддать на дармовщинку молодой преподаватель английского в Университете Альберта.

– А Стар… Стар Данстэн случайно не…