— И вы, сударь, не ошиблись… Контраст исчезнет, если оные «веселые» штучки расценивать как глумление, вызов, провокацию, как прелюдию к иным, более серьезным явлениям, — например к пробе сил неизвестной освобожденной энергии.
— All right! — хмыкнул профессор. — Du sublime au ridicule il n"y a qu" un pas. Так я и понял. Иначе вряд ли начал бы разговор.
— Вы из числа немногих исключений; до сих пор в поезде я обнаружил всего семь человек, понявших более глубокий смысл подобных казусов и согласных вместе со мной отправиться в лабиринт возможных последствий. Не найду ли я в вас восьмого добровольца?
— Все зависит от объяснений, которые вы обещали мне дать.
— Разумеется. Для того мы здесь и уединились. Перво-наперво, сударь, вы должны знать, что таинственные вагоны вышли на линию прямо из т у п и к а.
— Что это значит?
— Это значит, перед пуском их в эксплуатацию они довольно долго отдыхали в т у п и к е и буквально пропитались особыми флюидами тех мест.
— Не понимаю. Прежде всего, объясните, что такое тупик?
— Боковая, заброшенная и презираемая всеми ветка, одинокий побег рельсов длиной в пятьдесят — сто метров, без выхода, не связанный с другими путями, упирается в искусственную насыпь, навсегда замкнутый шлагбаумом. Засохшая ветвь зеленого дерева, обрубок искалеченной руки…
Глубоко, трагически-лирично прозвучали слова путейца. Профессор посмотрел на него с удивлением.
— Представьте себе полное запустение. Ржавые рельсы поросли сорняком; буйные полевые травы, лебеда, дикая ромашка, чертополох. Одинокая, мертвая железнодорожная стрелка с разбитым фонарем, который не зажигают по ночам. Да и зачем? Ведь путь закрыт; далее ста метров не уедешь. Неподалеку на линиях неугомонное движение локомотивов — кипит жизнь, пульсируют железнодорожные артерии. Здесь — всегда тишина. Лишь изредка забредет маневровый паровоз, ненадолго оставят отцепленный вагон; или перегонят на отдых отслуживший свое вагон — вкатится он тяжко, лениво и, онемев, застрянет здесь на многие месяцы, а то и годы. На обветшалой крыше птица совьет гнездо и выведет птенцов, в щелях на полу укоренятся травы, пробьется ивовый побег. Над полотном проржавелых рельсов раскинет вывихнутые руки вышедший из строя семафор, да так и замрет, благословляя вечную печаль покинутости…
Голос рассказчика дрогнул. Профессор почувствовал его волнение; глубокое чувство удивляло и трогало. Но откуда такое чувство?
— Я могу понять, — начал Рышпанс, помолчав, — поэзию тупика, то есть безвыходности… но, хоть убейте, ума не приложу, что порождает явления, о коих вы говорили.
— В поэзии тупикового мрачного одиночества — неизбывная тоска, тоска по бесконечным далям, недоступным из-за ограничительной насыпи, из-за вечно закрытого шлагбаума. Совсем рядом мчатся поезда, в бескрайний прекрасный мир устремляются машины — здесь барьер, глухой предел, поставленный насыпью. Т о с к а о б е з д о — л е н н о с т и. Понимаете? Тоска без надежды на самореализацию порождает ущербность, питающую самое себя, пока могучим усилием она не одолеет ту счастливую действительность… успехов и привилегий. Так рождаются потаенные силы, годами накапливается невзысканная их мощь. И кто знает, не обернется ли она стихией? И тогда превозможет будни, устремится к целям высоким, более прекрасным, чем сама жизнь. У с т р е м и т с я д а л ее з а е е п р е д е л ы…
— Скажите, пожалуйста, а где же находится именно этот тупик? Ведь вы, разумеется, имели в виду определенную ветку?
— Гм, — ухмыльнулся горбун, — как бы вам объяснить… Некий тупик, естественно, послужил исходным пунктом. Ведь тупиков очень много на любой станции. Поэтому тот или иной — не все ли едино.
— Я имею в виду тупик, откуда вышли на линию наши вагоны.
Горбун нетерпеливо покачал головой:
— Мы с вами не понимаем друг друга. Кто знает, возможно, таинственные пути есть повсюду? Да, их надо найти, почувствовать, отыскать — попасть на них, привыкнуть к новой колее. А такое пока удалось лишь одному человеку…
Он умолк, глянул на профессора мерцающим фиалковым взглядом.
ebooksa