– Тага-а-анка! – захрипел я, не дожидаясь аккомпанемента.
– Сеня, не надо, – предостерегающе пробормотал Тимирязьев. – Иди к себе в номер.
Но я не послушался, а, наоборот, соскочил со сцены, подбежал к ореховскому столику и потянул скатерть на себя. Заставленная грудой закусок, бутылок и толстых локтей работниц химпроизводства скатерть не поддалась. Я потянул сильнее. Тарелки беззвучными осенними листьями спорхнули на пол.
– Плачу за все! – крикнул я и тут же сильно преувеличил свой статус: – Как директор этого гадюшника!
После этих слов все покрылось каким-то лиловым туманом, слегка отдающим духами «Красная Москва» и «Незнакомка». Сквозь эту пелену пару раз прорвалось было перекошенное от злости лицо нашего директора Владимира Михайловича Помазкова.
Очнулся я лишь под утро, обнаружив перед своим носом желтоватые обои номера первой категории на втором этаже.
Я немедленно перевернулся на другой бок. На меня испуганно уставились чьи-то глаза, наполовину прикрытые одеялом.
– Приставать будете, – раздался дрожащий голос.
Приставать? Да я пошевелиться-то толком не мог.
– Не буду, – просипел я и понял: что-то произошло. – А что случилось?
Одеяло шевельнулось. Из-под него высунулись пухлые девичьи щеки с персиковым пушком.
– Да так. Вы песню какую-то спеть хотели, а вам не дали… Ну вот вы и побили посуду. Хотели милицию вызвать, но Тамара из гальванического сказала, что не надо…
Опять эта гальваническая Тамара.
– А здесь я как оказался?
– Очень просто. У девочек у всех двойные номера… С соседками. А я – одна. Я говорю им, он же приставать начнет. А они говорят, да он же всего на одну ночь… Утром мы, мол, его заберем.
– Ясно, – подытожил я.
Дожидаться, пока меня заберут «девочки», не хотелось. Доковыляв до двери, я обернулся.
– Звать-то вас хоть как?
– Елена…
Персиковые щеки качнулись в мою сторону. «Ох и растолстеют же эти щечки года через три-четыре», – подумал я и поспешил убраться восвояси.