— Да, это и правда грустно… А все равно есть еще и Павел, и Полина… Получается, кто-то остается! А сдаваться, видишь ли, ну никак нельзя… Ты это понимаешь, милый? Помнишь, я тебе говорил, что если надо будет кланяться кому-то, чтобы тебя спасти, тебе придется умереть? Потому что кланяться им я не пойду.
— Конечно, понимаю, — ответил Женя, и озорная улыбка сразу изменила лицо. — Я твой сын!
Несколько минут Михалыч тихо раскачивался, прижав к себе мальчика, терся головой о его голову. Рядом грохотал карабин Андрея, рявкнула винтовка Алеши. С другой стороны часто забахали выстрелы, зимовье задрожало от пуль.
— А знаешь, — неожиданно продолжил Михалыч, — ведь и для нас не все кончено. Жаль, там мы уже не будем папой и сыном, а я как-то рассчитывал дольше общаться с тобой в этом качестве…
— Как ты думаешь, а как там будет?
— Ну, если там не женятся и замуж не идут, то, наверное, и отцовство особенного смысла не имеет. Но как именно, прости, тут уж я… — беспомощно развел руками Михалыч.
— Скоро увидим, — тихо обронил Женя.
— Увидим. Ты знаешь, во всем самом плохом есть хоть что-то хорошее, сынок. Например, мы с тобой уже сегодня увидим прадедов. И того, который умер в Женеве. И лежащего на Байковом, в Киеве.
— А вы уверены, что их увидите? — Андронов не мог не влезть в разговор, шедший в крохотной комнатушке, поневоле на глазах у всех. — Откуда вы знаете, куда они попали?
— Кто?! Люди, пострадавшие от безбожников?! Игорь, думай ты, что говоришь!
— Да нет, Михалыч, а кто вам сказал, что вы попадете туда же?
Михалыч задумался и сразу явственно напрягся.
— Ну, допустим, мне и правда там не место… А Евгений? У него грехов не так уж много…
Андронов посмотрел на него с интересом и, пожалуй, с откровенной завистью. Сам он, убежденный естествоиспытатель, искренне считал веру таким средневековым предрассудком. И теперь для него все кончалось, а вот для Михалыча и сама смерть, похоже, была еще одним приключением, после которого ничто не кончится, а будет продолжаться вечно, и вопрос еще, где интереснее…
Люди вели бой и понимали, что постепенно его проигрывают. Все и в самом деле было очень ясно. Труднее всего было вынести даже не беспрерывную стрельбу, не ощущение опасности и не понимание, что влипли. Труднее всего было вынести то, что Михалыч начал громко петь. Искренняя вера и ожидание конца активизировали в нем желание чего-то торжественного и высшего. Не петь стало выше его сил, и мучения окружающих уже не принимались во внимание.
— Славлю Тебя, необорный Господь!!! — надсадно ревел Михалыч, компенсируя отсутствие голоса и слуха мощью профессорского рыка, способного без микрофона покрыть зал на пять сотен слушателей.
Женя вел карабином. Он пытался применять уроки, полученные в памятный день на Коттуяхе, когда они с папой ждали возвращения обеих групп, а тумана еще не было.
В прорези прицела ясно показался человек, с отвращением глядящий в сторону зимовья. Кажется, он что-то говорил, этот начавший седеть человек с крупными чертами неприятного, неумного лица, указывал рукой кому-то отсюда невидному. Женя посмотрел на него через прорезь, поставил планку прицела чуть повыше — учел расстояние, у этого карабина была особенность — пуля из него отклонялась влево. Женя взял чуть правее, чем полагалось по инструкциям, а потом он задержал дыхание и мягко потянул на спуск. Он не знал, почему исчез человек, в которого он целился, может быть, просто присел. Женя снова вел стволом вдоль склона. Вот как будто отсюда стреляют — торчит ствол, вот он плюнул огнем… Женя стал выцеливать врагов и стрелял еще несколько раз.
— Приближусь ли к Тебе, Господь!!! — жутко, надсадно выл Михалыч, сотрясая стены избушки, выдержавшие сотни зим и весен, груз снега, пурги, метели и множество ударов пуль. — Укажешь ли к Тебе дорогу?!
Господь не торопился отвечать на вопросы старого греховодника, бродяги и многоженца. Что было, может быть, еще и к лучшему.