Когда он застал в Убежище того самозваного
Но он совершенно не был готов к тому, что они
Кожа Германа уже потрескалась подобно окаменевшей пустынной земле; весь пол вокруг раскинутых ног был усыпан серовато-белым костным порошком, будто мукой – «шпоры» исчезли.
– Это невозможно! – яростно просипел тот, кем являлся Добрый Доктор. Его взгляд лихорадочно заметался по комнате, словно в попытке найти объяснение.
И, наконец, остановился на стене, где висел портрет двенадцатилетнего Геры.
Глаза Доброго Доктора сузились в две холодные темные щелки:
– Вот оно что… – его рука метнулась к карману халата и, сжимая огромный скальпель, зависла над Германом.
– Ах ты поганый
Скальпель уже был готов погрузиться в шею Германа, однако рука Доброго Доктора неожиданно расслабилась.
– Но мы не станем слишком торопиться…
Уходя, Добрый Доктор исполосовал своим излюбленным инструментом портрет на стене.
Спустя минуту фотобумага на краях порезов обуглилась.
Эпилог
Герман уже около трех часов беспокойно слонялся по квартире, стараясь поймать не желавшую никак оформиться мысль, которая все утро не давала ему покоя. Ему казалось, он собирался что-то сделать, но… что? Что-то словно пыталось напомнить о себе из прошлого, – совсем не далекого прошлого – возможно, даже из того периода, нескольких месяцев, начисто выпавших из его жизни, о которых он совершенно ничего не помнил.
Последнее его воспоминание относилось к началу лета. Проснувшись раньше обычного, он собирался посетить какой-то пункт для проведения специального теста. Но зачем? Подозревал, что серьезно болен? Или… Дальше зияла полная неизвестность.
Он только знал, что 24 октября (спустя целую уйму времени!) дома его случайно обнаружил работник сантехнической службы, проводивший плановый осмотр участка. Герман не подавал признаков жизни и находился в состоянии крайнего физического истощения. Врачи так и не сумели придти к единому мнению, что именно с ним произошло. Единственной более или менее правдоподобной версией было: он пережил какой-то мощный стресс, повлиявший на его сознание, который привел Германа в неконтролируемое состояние и, возможно, к полной амнезии о том периоде. В результате чего, он практически все время провел у себя дома, медленно умирая от истощения. На медицинском языке все это звучало иначе с массой всевозможных специфических терминов, но Герман усвоил суть в более доступном изложении. Врачи, которые склонялись к данной версии, точные сроки определить не смогли. Но настаивали на ее обоснованности, поскольку ни серьезных физиологических изменений, ни признаков какой-либо болезни, способной погрузить Германа в подобное состояние, обнаружено у него не было.
Вчера он выписался из больницы, где провел конец октября, весь ноябрь и первую неделю декабря – в общей сложности более полутора месяца. Точнее сказать, сбежал, хотя лечащий врач рекомендовал ему задержаться в больнице еще на месяц. Но вынести вид белых халатов он больше не мог ни дня.
Слишком много было с ними связано нечто такого, чего Герман до конца не сумел бы объяснить даже себе самому.
Подкуривая сигарету, Герман остановился в центре гостиной, через которую за это утро успел пройти не меньше двадцати раз. Со стены, где раньше висел портрет вечно двенадцатилетнего бойскаута прошедших времен мальчика Геры, на него теперь смотрела картина, изображавшая ночной город с высоты птичьего полета (или крыши высотного дома). На место испорченного портрета он повесил ее вчера вечером, обнаружив за вешалкой в коридоре.
С первого же взгляда на картину у Германа возникло странное чувство, что он уже когда-то видел этот пейзаж и даже знал название картины, которое дал сам художник, хотя полотно не было подписано, – «Город Ночи». Мысленно он так ее и окрестил.