–
Добрые братья монахи уверяют, будто с недавних пор в нашей болотистой пойме завелись крупные хищные рыбы, пожирающие карпов, угрей и даже щук, на протяжении многих лет разнообразивших наш стол.
Брат Морен убежден, что сии страшные хищники вовсе не рыбы, а змеи, он видел их собственными глазами. Однако полагаться на слова этого чудесного человека не приходится – у него доброе сердце, но суждения весьма неубедительны.
Несколько далее, в нудном рассуждении о знаменитых Барбускинах, Дом Миссерон сообщает:
Этот высокий и крепкий человек с бородой и волосами, лишь слегка тронутыми сединой, появился столь неожиданно – я не заметил, откуда он пришел, – что даже немного испугал меня. До сих пор в ушах моих звучит душераздирающий голос, повествующий… О! Сколь мучительно ни напрягаю я память – не помню, о чем он рассказывал. Но клянусь своим спасением – речь его была ужасна, как исповедь навеки проклятого. Помню лишь несколько слов:
– Мой отец, Ансельм Грандсир, спас богиню от злонамеренных поползновений мерзкого Дуседама[10]. Я родился от их недолгой любви на острове мертвых богов и с тех пор жил только одной мыслью – отмстить за поругание и спасти похищенных и увезенных в гнусное рабство богов.
И мои дети, Жан–Жак и Нэнси, были божествами, понимаете ли вы это, служитель победоносного Бога креста?
А будучи божествами, они на себе испытали все последствия закона Кассава. Но неумолимый розенкрейцер втайне гордился ими… Ведь в их жилах текла и его кровь. А к этому Кассав не был равнодушен. Он провидел любовь Эуриалии и союз грозной богини с моим сыном, его внучатым племянником, представлялся апофеозом самовластному Кассаву. Возможно, он предчувствовал нечто грандиозное в будущем, однако наверняка тайны завтрашнего дня знает только Мойра, и она указует судьбу самим богам. Мои дети были божествами и потому были любимы богами! Но их, равно как и простых смертных, настигло возмездие; Нэнси, чьи глаза роняли слезы в стеклянной урне, любила бога света… Жан–Жак пробудил любовь двух грозных богинь…
О! Какие бездны разверзлись в душе моей, когда я выслушал это признание! Я видел бесконечные пропасти, где парили гигантские птицы, вдруг неописуемо огромная фигура словно заслонила собой все пространство; незнакомец в этот миг воскликнул:
– Мойра! Ты, пред кем склоняет голову сам бог богов… Судьба! Судьба!
Что было потом – не помню, если вообще эти душераздирающие слова и мои видения имели продолжение или последствия. Возношу хвалу Небу за то, что мне довелось это забыть, ибо и события сии, и слова были нечестивы и смертельно опасны для души, живущей во Господе нашем Иисусе Христе.
Я же, со своей стороны, добавлю лишь следующее: мне захотелось побольше разузнать про Дома Миссерона, невинного отца Эвгерия, которому выпал жребий – страшная привилегия – присутствовать при последнем акте последней драмы Олимпа. Дабы собрать сведения на сей счет, я осмелился вернуться под благовидным предлогом в обитель Белых Отцов.
Плоды моих усилий оказались весьма скудны. Вот все, что мне удалось узнать: к концу своего земного пути отец Эвгерий впал в безумие и был удален из дорогого его сердцу монастыря.
Он сооружал из бумажек и щепочек странные маленькие домики, называл их Мальпертюи, а после предавал очистительному пламени аутодафе, себя же почитал исполнителем воли Мойры и богов…
Моя задача выполнена.
Последний листок прочитан и положен на место в такой последовательности, какую я счел наиболее подходящей, дабы помочь рассеять мрак вокруг загадочной и мрачной истории.
Долго в задумчивости я размышлял о том, что всю таинственную драму породила карающая любовь: одна из Эвменид и одна из Горгон в борьбе за сердце бедного двадцатилетнего юноши, который, сдается мне, и не подозревал, что он сам – дитя богов.
А какая участь постигла оставшихся в живых? Состарились ли они, подобно смертным, и подчинились неумолимому закону могилы, или причастились бессмертия, вернее, долголетия богов?
Я написал, что мое дело сделано. Но так ли это?
Некая таинственная и властная сила владеет мной – велит найти город и дом…