— Через час — не раньше.
— А другой машины у вас нет?
— Нет, конечно, — не без юмора отозвались в трубке.
— А если… мы бы такси вызвали.
— Для кого? Работников двое всего, я ж говорю — и они на аварии.
— А вы не умеете?
— Я не умею, — обиделся голос, после чего добавил: — Я диспетчер. Адрес говорите.
Когда Кира сообщила адрес, голос в трубке снова стал сочувственным — и даже больше, чем раньше.
— Ну, тогда и не удивительно. Это она у вас еще долго продержалась. В этих домах вообще… Ну, ждите, короче.
Кира положила трубку, и тотчас Стас крикнул из комнаты.
— Ну?! Что сказали?!
— Ждать сказали. Где-то через час.
Стас чертыхнулся, и в гостиной что-то грохнуло. Кира зевнула и наклонилась, чтобы собрать выпавшие из книги листки. И медленно выпрямилась, держа их в пальцах — обрывок какой-то записки или письма и маленький человеческий профиль, искусно вырезанный из черной бумаги. Очень знакомый профиль. Ее.
Кира ближе поднесла его к глазам, улыбаясь слегка умиленно. Да, никаких сомнений. Ее нос, ее губы, ее линия лба, ее подбородок, ее длинные косы. Маленькая Кира, нарисованная ножницами — чудо, так восхищавшее ее в детстве. Единственное бабушкино умение, вызывавшее у нее восторг. Кира перевернула портретик. На обратной стороне, когда-то белой, а теперь ставшей грязно желтой, стояли кривые цифры — 1982. Двадцать три года назад! Целая вечность! Странно, что Вера Леонидовна сохранила его. Неужели она все-таки испытывала к внучке какие-то чувства? И почему нет портретика Стаса? Кира встряхнула книжку, но оттуда больше ничего не выпало. Может, был, да затерялся?
Она осторожно положила бумажный профиль на место и взглянула на обрывок бумаги, исписанный торопливым мелким почерком, чем-то напоминавший ее собственный.
…видела и знаю, что тебе надо. Так что…
…как хочешь, тебя больше нет для меня…
…лизишься к моим детям — я тебя удавлю…
Кира изумленно вскинула брови. Кто это писал и кому? В шутку или всерьез?
Приблизишься к моим детям — я тебя удавлю.