— Вы так не шутите — у меня с чувством юмора неважно, — сказал Дашкевич с легким холодком. — Ваша квартира была последней, куда он заходил в ту ночь, и после этого его никто не видел. Упаси боже вас в чем-то обвинять, но факт в том, что человек пропал, и поскольку ваша квартира на моей земле, то…
— Вас попросили проверить. Я понимаю, — Кира вздохнула, после чего, подумав секунду, рассказала о том, как бесшумно и таинственно слесарь покинул их квартиру, умолчав, естественно, о виденном в гостиной. Максим Михайлович кивнул.
— Да, ваш брат рассказал мне то же самое. И, говорите, ничего не пропало?
— Нет. Просто меня это удивило. Посторонний человек, конечно, может уйти, не попрощавшись, но зачем красться на цыпочках?
— М-да, — Дашкевич задумчиво потер левый ус. — Что ж, в сущности, это все. Пока. Ваш брат, значит, в водителях… а вы где работаете?
— Проектно-экспертное бюро. При морзаводе.
— Ясно. Сарандо… Гречанка, а? — он слегка улыбнулся, и Кира с облегчением почувствовала, что официальная часть визита закончена, хотя совершенно ни в чем не была виновата.
— Частично, согласно моему генеалогическому древу.
— А вы ведь меня не помните? — вдруг спросил Максим Михайлович и улыбнулся шире. — Конечно, вы не можете меня помнить… А я вас помню — и фамилия, а теперь и лицо… Вы из тех людей, у которых лица с детства не меняются.
— Откуда вы можете меня помнить? — удивилась она. — Меня увезли из этого города, когда мне было чуть больше четырех лет.
— Так в детском саду в одной группе полгода были.
— Не может быть! Я бы обязательно запомнила ваши усы!
Он засмеялся.
— И чем дольше на вас смотрю, тем больше вспоминаю. Тогда на обед часто давали ужасные печеночные блины… и нам запрещали тихий час до тех пор, пока не съешь этот блин. Как сейчас помню — все спят, а возле дверей в спальню стоит девчонка и уныло ест этот блин, давится…
— Да, это правда, — изумленно произнесла Кира, — но все-таки я вас не помню. А давно вы участковым?
— Третий месяц. Ну, до свидания.
Кира подождала, пока он выйдет из подъезда, с приветливой улыбкой на губах роясь в своей сумочке, но едва спина Дашкевича, обтянутая черной курткой, исчезла из поля ее зрения, улыбка превратилась в болезненную гримасу, и она бессильно привалилась к облупленной стене подъезда.
В конце концов, что в этом такого?! Бондаренко был просто пьянью — это же очевидно! Мало ли, что с ним могло случиться?! Может до сих пор где-нибудь пьет, не просыхая! Или, на худой конец, свалился в открытый люк и сломал себе шею и так и лежит там. А люк просто закрыли, не заглядывая… Не так уж часто заглядывают в эти люки.
Но уж очень странно он тогда ушел.
Ушел ли?