— Человек наш опытный, бывалый, прошел много испытаний и всегда доказывал свою преданность делу партии, — завел майор привычную шарманку, а Савченко так же привычно кивал каждому слову его ритуальной речи. — Надо внедрить его в группу, познакомить с ребятами, объяснить его присутствие какими-то личными целями. Никто не должен знать, кто это такой.
Аркадий внутренне хмыкнул: к студентам, которые несколько лет вместе учатся, живут в одной общаге, внедрить совершенно незнакомого человека, да так, чтобы никто ни о чем не догадался? Видно, план продумывал субъект не слишком умный и дальновидный, наверное, этот примитивный майор с бровями, так и прыгающими по красному лицу. И вообще, создается впечатление, что это буря в стакане воды. Мало стало у ведомства работы после смерти товарища Сталина, вот и принялись заниматься всякой ерундой. Надо же — шаманы их взволновали! Посадить парочку манси, устроив перед этим показательный суд в каком-нибудь обшарпанном клубе, влепить им по десять лет — и никаких больше шаманов. Но, видно, начальство требует, вот майор и суетится. Да, это тебе не почки на допросах отбивать…
Савченко склонился над схемой, внимательно изучая маршрут. Что ж, район знакомый, походы в те места были, проходили довольно успешно. Правда, на этот склон перевала не ходили на лыжах — путь тут сложный, продуваемый всеми ветрами: справа — равнина, кое-где поросшая кедрами, слева — довольно крутой склон горы. Тут всегда холоднее градусов на пять-шесть, а зимой это очень существенно. И палатку неудобно ставить, так что именно этого небольшого района туристы всегда избегали. Никаких удивительных колдунов никто из турклуба не видел; однажды встретили беглого уголовника, дали ему булку хлеба, а потом писали объяснения в местном райотделе милиции — вот и все мистические встречи…
— Переночевать они должны будут тут, — указал майор толстой авторучкой. — Пусть поставят палатку вот у этой горы и спят себе. Ну, конечно, пара дежурных пусть понаблюдают, сделают записи в походном дневнике, пофотографируют…
— Тут крайне неудобно ставить палатку, — сказал Савченко, прекрасно понимая, что его мнение никого не интересует. — Не лучше ли им перейти за перевал и заночевать в более защищенном от ветра месте? Как они тут будут на самом склоне, над продуваемой равниной?
— И все-таки, товарищ Савченко, именно здесь они поставят палатку, — с нажимом ответил Николаев. — По нашим сведениям, именно это место пользуется у населения дурной славой. Одни названия чего стоят: гора Девяти Мертвецов; перевал Мертвецов; ручей Мертвецов; Гора, Где Плакал Ребенок; Гора, Где Приносятся Жертвы… Это все наиточнейший перевод мансийских названий, я специально связывался с профессором из университета. — Николаев самодовольно поглядел на Савченко. — Этот профессор мне много о вогулах порассказывал. Они до восемнадцатого века приносили человеческие жертвы. Потом их крестили насильно, обратили в православие, чтобы не поклонялись духам и медведям. Потом советская власть освободила этих дикарей от гнета шаманов и вождей, да только, видно, им неймется. Народ бестолковый, глупый, пьют, как свиньи, ткут какие-то дрянные одежды из крапивы, разводят скот, а сами живут хуже скотины. До сих пор при лучине многие сидят…
Николаев долго и с удовольствием излагал мысли, почерпнутые из беседы с насмерть перепуганным старичком профессором. Университетский жрец науки был твердо уверен, что его арестуют за хранение подрывной литературы: втайне профессор увлекался оккультными науками и дома хранил книги по астрологии и хиромантии. Когда его стали спрашивать о колдунах, бедный ученый почувствовал себя в тисках инквизиции — он боялся, что его увлечения и тайные книги стали достоянием страшных органов госбезопасности. Однако его опасения оказались ложными, и в благодарность за сохранение жизни и свободы он снабдил Николаева самыми обширными сведениями о древних вогулах и хантах, еще в одиннадцатом веке упоминавшихся в русских рукописях под странным именем “югра”. Они появились на Урале во второй половине первого тысячелетия до нашей эры, явились неизвестно откуда, предположительно — из Западной Сибири, со своими дикими и страшными верованиями. Сохранили язык, сходный с угорскими языками, все обычаи, нравы, словно и не коснулась их железная длань цивилизации.
Майор внимательно слушал разглагольствования профессора, кое-что записывал, так что старичок совсем разошелся и даже немного напугал майора жуткими преданиями об охоте Сорни-Най — страшной богини, мечущей огненные стрелы в любого, кто не посторонится, не освободит ее путь. Громадная, выше самого высокого кедра, узкоглазая, раскосая великанша идет по тайному мистическому пути, ледяной волной устраняя любое препятствие, уничтожая все живое и дико смеясь. Раскаты ее хохота оглушают, огненные стрелы ослепляют, гул ее поступи сводит с ума. Сорни-Най собирает души, вынимая их из живых существ; чем-то она напоминает зловещую Кали, а шаманы — жрецов-тагов, душивших во славу Кали несчастных путников. Малица Сорни-Най украшена сотнями черепов, лицо измазано жертвенной кровью, на унтах — вышивка из костей. Единственный способ усмирить злую Сорни-Най, успокоить ее гнев — принести жертву из девяти оленей, девяти белых гусей или девяти молодых манси. Тогда рассмеется Сорни-Най, разулыбается, глаза засияют синим огнем, тогда не будет она губить жалкие хижины вогулов, не будет убивать их беззащитных детей и оленей… Однажды не принесли положенную жертву, забыли вогулы о гневе Золотой Бабы. И в тот же год всю долину залило кипящей водой, все живое погибло, а трава, без которой не могли жить олешки, не росла много-много лет в проклятой равнине…
Чудак-профессор, увлекшись, посмотрел на квадратную короткопалую ладонь майора и с интересом заметил:
— Какая у вас странная линия жизни… Она пересекается с линией судьбы как раз под бугром Юпитера. И еще эта дуга… Вам, молодой человек, следует держаться подальше от всего необычного и удивительного, от религиозных учений. Иначе вы можете погибнуть.
Николаева так давно никто не называл “молодым человеком”, что он слушал профессора, приоткрыв рот. Потом опомнился и рассмеялся добрым чекистским смехом:
— Вы, товарищ профессор, меня прямо загипнотизировали. Вам можно на улицах гадать доверчивым гражданам. Эк у вас ловко получилось! От странного и необычного я и так держусь далеко, поскольку все это необычное давным-давно объяснено с научных позиций. Работа у меня самая что ни на есть практическая. А религиозные учения мы сейчас искореняем по всей стране, превращаем храмы в клубы и склады, боремся вот с отсталостью примитивных народностей, помогаем им отказаться от пережитков.
Профессор поспешил откланяться, а Николаев долго посмеивался и размышлял о загадках человеческой психики, которая заставляет нас доверчиво внимать самым диким басням и измышлениям. Профессор ему понравился своей образованностью и приятной речью, на допросе такие ученые вели себя смирно, правда, долго колебались, прежде чем назвать своих сообщников по продаже Родины. Все думали, поправляя разбитое пенсне… Жаль только, старик совсем выжил из ума, и то сказать, сколько ему — лет восемьдесят, наверное, есть. Николаев взглянул мельком на переплетение линий ладони, твердой и красноватой, и ухмыльнулся своим мыслям…
Заведующий турклубом еще долго слушал наставления майора, рассматривал карту, задавал уточняющие вопросы. Они расстались весьма довольные друг другом: Савченко предельно ясно понял свою задачу, а майор удовлетворенно вздохнул. Дело было почти сделано, оставалось еще настращать честолюбивого Дятлова и познакомить Савченко с предполагаемым агентом, который отправится в поход со студентами. Нужный человечек был на примете, его кандидатуру рекомендовал сам генерал. Николаев плотно поужинал в ведомственной столовой, где подавали сытные и дефицитные блюда из отличных продуктов. Майор съел два бифштекса с большой порцией картофельного пюре, творожную запеканку, бутерброд с кетовой икрой и с осознанием выполненного долга отправился домой.
Николаев жил в просторной квартире Городка чекистов, построенного известным архитектором специально для сотрудников спецслужб. Здание в форме серпа и молота украшало центр города. Квартиры были огромные, светлые, но в них не было кухонь. Считалось, что нужно раскрепостить женщину, избавить ее от хлопот у домашнего очага. Кроме того, все вредные разговоры и мещанские настроения зарождаются именно у плиты, на которой весело булькают кастрюли с варевом, здесь сплетничают, обсуждают соседей, поругивают начальство, возмущаются ценами… Вместо кухонь на первом этаже выстроили гигантскую столовую с богатым ассортиментом блюд. А квартиры так обильно нашпиговали подслушивающей аппаратурой, что жители боялись даже чихнуть, не то что слово сказать. Квартиры часто освобождались: одних жильцов сажали, другим давали вожделенный ордер. Николаев был старожилом; как вселился в тридцать седьмом, так и живет уже двадцать два года. Правда, из однокомнатных апартаментов переехал в трехкомнатные, когда исчезла шумная семья начальника отдела кадров. Но он был сам виноват — женился на еврейке, морально разложился, купил дорогой кожаный диван и шубу из бобра для своей красивой толстой жены… Дурак. Николаев всегда был осторожным и молчаливым, а женился на белоглазой Марусе Кошкиной, женщине редкой некрасивости и бешеного нрава, участнице раскулачивания крестьянства.
С маузером в деревянной кобуре на тощем боку, Маруся разъезжала по селам и деревням на подводе, цепким взглядом выделяя тех, кому суждено было отправиться по этапу, лишившись и дома, и немудрящего скарба. Две лошади — кулак! Две коровы — кулак! Наемная прислуга, придурковатая девчонка из семьи местных пьяниц, — кулак! Крепкая изба, справное хозяйство, вспаханный огород, резные ставни на вымытых окнах — кулаки! Маруся палила из маузера, орала диким птичьим голосом, била наотмашь жилистым кулаком по бородатым крестьянским лицам, так что ни у кого и подозрения не возникало, что Маруся Кошкина закончила гимназию и Высшие женские курсы в Санкт-Петербурге. Из семьи адвоката, известного в свое время на всю Россию, Маруся связалась сначала с эсерами-террористами, потом — с большевиками. Она сидела в тюрьмах, была на каторге и не знала элементарных человеческих чувств вроде любви и жалости. Их она называла слабостями, недостойными коммуниста. Николаев был твердо уверен, что в случае его предательства или ошибки Маруся немедленно отправилась бы к его начальству и написала все нужные заявления… Впрочем, сам майор поступил бы так же. Ни он, ни Маруся не имели ни малейшего желания предавать власть, которая им, в сущности, нравилась.
— Нужна крепкая рука! — скрежетала зубами безумная Маруся, впиваясь глазами в газетную передовицу. — Народ обуржуазился, вчера соседи торшер купили! Омерзительный мещанский торшер с абажуром и какой-то бахромой. Помню, в тридцать восьмом я такой торшер изломала о спину одного мерзавца-самогонщика в деревне Брусянке…
Николаев молча слушал жену, терзающую газету в жилистых худых руках. Жена ему нравилась. С ней он чувствовал себя, как с верным товарищем. В комнатах его квартиры было неуютно: две железных кровати с никелированными шариками на спинках, круглый стол, покрытый клеенкой, несколько стульев с прямыми спинками, книжный шкаф с собраниями сочинений отцов марксизма-ленинизма. Недавно Маруся решилась на покупку шифоньера, который она упорно называла “платяным шкафом” — в самом слове “шифоньер” ей мерещилось что-то вражеское, иноземное… Шифоньеры распределяли на работе у Николаева, купить их в обычном мебельном магазине у простых граждан не было никакой возможности. Майор написал заявление, отметился в очереди для тех, кто без очереди, заказал машину и привез домой громоздкое изделие. Выяснилось, что вешать в шкаф почти нечего: добротное пальто майора с барашковым воротником, парадный костюм, военная форма и одно-единственное платье супруги с кружевным воротником, который особенно уродливо подчеркивал костлявую шею Маруси.
Детей у Николаева не было, да это и к лучшему. Марусе хватало детей на работе: она трудилась на ниве просвещения, директором детского дома. Что получалось из несчастных детишек, волей судьбы оказавшихся под властью полубезумной фанатички — остается только догадываться. Впрочем, у Маруси были хорошие качества: она была очень честной, принципиальной, безжалостной к ворам и расхитителям собственности советской страны, так что дети питались вполне нормально. Повара и воспитатели дрожали от ужаса не меньше воспитанников. Некоторые дети даже вырастали вполне приличными тружениками и передовиками, вступали в партию… Маруся Кошкина умела убеждать.
Николаев с любовью посмотрел на бесноватую стерву в засаленном халате, подвязанном веревочкой: Маруся считала мещанством тратить деньги на тряпки. Халату было лет двадцать, кое-где он прохудился, но жена нашила заплатки из разных кусочков ткани. В диком халате, с газетой “Правда” в руке, с вылупленными от негодования глазами, белесая худая женщина была цельной и по-своему привлекательной. Николаеву нравились цельные и сильные люди. Вот Марусю он не хотел бы допрашивать, такие, как она, плевали следователям в лицо, объявляли голодовку, пели в битком набитых камерах “Интернационал” и, теряя сознание от пыток и побоев, никогда не признавали вину.
ebooksa