Дибич знал. Иван (Джон) Шервуд – сын переселившегося в Россию английского фабричного мастера – обладал всеми задатками авантюриста и мошенника средней руки. Несомненно, именно в таком направлении и развивалась бы его карьера. Однако – этому прохиндею без малого двадцать лет назад посчастливилось проникнуть в Каменке в тайны назревающего выступления заговорщиков, осужденных впоследствии по делу 14-го декабря. Едва ли причиной тому стала проницательность и сыскные таланты Шервуда – скорее расхлябанность и самонадеянность горе-карбонариев.
Но как бы то ни было, за своевременный донос на Шервуда пролился поток высочайших милостей: получил денежные суммы, наследственное дворянство, был произведен в офицеры. Более того, обрел новую фамилию, вернее сказать, дополнение к старой: стал именоваться Шервуд-Верный.
Ни ума, ни таланта пройдохе награды не добавили. Спустя недолгое время III Отделение, где пытался продолжить Верный столь бурно начатую карьеру, отказалось от его услуг. Но Шервуд и много лет спустя не угомонился, продолжая внештатное доносительство…
– Шервуд спит и видит, как бы еще раз «спасти отечество», – неприязненно произнес генерал, подчеркнув последние слова ироничной интонацией. – Однако, как на грех, оказий ему больше не подворачивается – мы с вами, Иван Ильич, недаром-таки получаем жалованье… И Верный пускает в ход самые нелепые домыслы. Но резвиться ему осталось недолго. В обществе упорно поговаривают о его нечистоплотности в денежных делах, чуть ли не в глаза именуют «Фиделькой» и «Шервудом-Скверным»… Пока рано раскрывать подробности, но уверяю вас, – скоро ему придется изнутри ознакомиться с достопримечательностями Шлиссельбургской крепости. Но до тех пор, пока следствие по делам и делишкам Шервуда не завершится, я никак не могу дезавуировать перед Государем его писания… Так что расследование – осторожное, негласное – провести в любом случае необходимо.
Дубельт замолчал, и молчал долго, – ничем, однако, не давая понять, что разговор окончен. Затем продолжил, опустив взгляд на загромождавшие его стол бумаги:
– К тому же открылось неожиданное обстоятельство. Как вы знаете, копии любых
Генерал быстро поднял глаза на подчиненного – смотрел пристально и испытующе.
Проверка, понял Дибич. Мгновенная, как укол рапиры, проверка, кои столь обожает его превосходительство.
Он мог сейчас изобразить полнейшее изумление: «Как? Ведь в канцелярии Святейшего Синода присутствий восемь?» – продемонстрировав тем самым, что знает лишь то, что знать
Мог воспринять последние слова шефа как должное – и расписаться в том, ведает о существовании якобы несуществующей службы. Но чрезмерно информированным подчиненным – и не умеющим пресловутую информированность скрывать – грозило кое-что похуже карьеры, замершей на мертвой точке.
Штабс-ротмистр не сказал ничего, благо прямого вопроса не прозвучало. Но постарался изобразить на лице удивление – которое толковать можно было двояко: не то Дибич заинтригован упоминанием неизвестной ему службы, не то реагирует подобным образом на ее интерес к зауряднейшему, казалось бы, делу.
Дубельт удовлетворенно кивнул. Дибич перевел дух – проверка выдержана…
Далеко пойдет, думал Дубельт, следя из окна своего кабинета, как штабс-ротмистр выходит из здания III Отделения (в народе звали его «дом у Цепного моста»), как коротким жестом подзывает пролетку…
Генерал испытывал немалую симпатию к Дибичу, стараясь не демонстрировать подчиненному сие чувство. Молодой, всего тридцать четыре, талантливый, хорошо знает, что значат слова «честь» и «приказ» – но никогда не пожертвует первым в угоду второму, скорее положит на стол рапорт об отставке. Опять же карьеру строит упорным трудом, не на подслушанных случайно разговорах, – в отличие от прохиндея Шервуда. И без каких-либо родственных протекций – покойный граф Дибич, начальник Главного штаба, приходился случайным однофамильцем штабс-ротмистру…
Именно таким молодым людям, продолжал размышлять генерал, надлежит составить новое лицо и III Отделения, и Корпуса, – взамен подонков общества, коих столь долго пестовали и прикармливали Фок и Мордвинов. Жандарм должен стать – и станет! – не пугалом, но символом чести и благородства…
Леонтий Васильевич Дубельт не только обладал внешностью Дон Кихота, он и в душе был романтиком.
Издалека, от Поповой горы, подал голос козодой. К покойнику, машинально подумал Дибич. В Вильненской губернии, где прошло его детство, бытовало такое поверие. Есть ли подобная примета у местных туземцев, у русских и чухонцев? Едва ли, козодой в здешних краях птица редкая…
Июньская ночь выдалась холодной – и Дибич пожалел, что не захватил с собой плащ. Степашка Ворон, вызвавшийся быть проводником в сегодняшней ночной экспедиции, вообще предлагал надеть крестьянские порты и зипун: «Хтож там вас ухлядит-то, барин, под земелею? А тах и тепло, и захваздаться не боязно…» – но штабс-ротмистр отправился в мундире. Правда, в старом, помнящем еще польскую кампанию, пачкать новый в заброшенных штольнях не хотелось.
Отчасти это стало проявлением военных понятий о чести: в мундире ты разведчик, переоденешься – шпион. Да и Дубельт не приветствовал ношение своими сотрудниками партикулярного платья: «Нам мундиры скрывать не от кого и незачем, мы не доносчики и не наушники, – долг наш
Степашка запаздывал. Дибич щелкнул крышкой брегета, всмотрелся в циферблат, еле видный в густом сумраке. Репетир он отключил, как всегда отключал перед рискованными предприятиями, – однажды, восемь лет назад, не вовремя раздавшийся из кармана мелодичный перезвон чуть не стал причиной гибели штабс-ротмистра (вернее, тогда еще поручика).