Что-то страшное грядёт

А Вилл? Вилл, скажем так, — последняя груша лета на самой верхней ветке. Бывает, глядишь на проходящих мимо мальчуганов, и на твои глаза навертываются слезы. Они чувствуют себя хорошо, выглядят хорошо, ведут себя хорошо. Они не замыслили писать с моста или стибрить точилку в мелочной лавке. Не в этом дело. А в том, что, глядя на них, ты точно знаешь, как сложится вся их жизнь: сплошные удары, ссадины, порезы, синяки — и непроходящее удивление: за что, почему? За что именно им такая напасть?

Иное дело Джим — он знает, что происходит, наперед знает, наблюдает начало, наблюдает конец, зализывает раны, которые ожидал, и не спрашивает — за что. Он знает. Всегда знает. Кто-то до него уже знал, в незапамятные времена, кто-то, державший волков за домашних животных и вечерами беседовавший со львами. Нет-нет, ум его здесь ни при чем. Это его тело знает. И пока Вилл лепит пластырь на свежую ссадину, Джим качается всем корпусом, ныряет, отскакивает в сторону, уходя от неотвратимого нокаута.

Вот они бегут: Джим помедленнее, чтобы не отрываться от Вилла, Вилл побыстрее, чтобы не отстать от Джима; Джим разбивает два окна в заброшенном доме, потому что рядом с ним Вилл, Вилл нехотя разбивает одно, потому что Джим глядит на него. Господи, как тут не вспомнить про глину в чьих-то руках. Вот она, дружба: каждый изображает горшечника, пытаясь по-своему формовать другого.

«Джим, Вилл, — говорил он себе. — Чужане. Бегите. Я догоню, когда-нибудь…»

Библиотечная дверь распахнулась, захлопнулась.

Пять минут спустя он завернул в бар на углу, чтобы выпить единственный свой вечерний стаканчик, и услышал голос одного посетителя:

— …В одной книге написано: когда был изобретен спирт, итальянцы решили — это то самое, чего они доискивались столетиями. Эликсир жизни! Ты знал об этом?

— Нет. — Бармен даже не обернулся.

— Точно, — говорил посетитель его спине. — Получили вино перегонкой. Девятый, то ли десятый век. С виду — будто вода. Но вода эта жгла. И не просто жгла во рту и животе, а горела сама. И решили они, что смешали огонь и воду. Огненная вода. Эликсир вита, ей-богу. А что, может, они не так уж и заблуждались, когда посчитали эту жидкость чудодейственным средством, исцеляющим все недуги. Выпьем?!

— Вроде бы мне ни к чему, — сказал Хэлоуэй. — Но кому-то внутри меня нужно.

— Кому?

«Мальчугану, каким я был когда-то, — подумал Хэлоуэй, — который осенними вечерами мчится по переулку, точно влекомые ветром листья».

Но вслух сказать этого он не мог.

А потому он выпил свой стаканчик, закрыв глаза и прислушиваясь — не колыхнется ли снова в душе скорбная тень, шурша сложенным в кучу хворостом, который так никогда и не загорелся.

Глава четвертая

Вилл остановился. Вилл смотрел на вечерний пятничный город.

Когда большие часы на здании суда начали отсчитывать девять ударов, все огни еще горели и в магазинах как будто кипела жизнь. Но едва девятый удар отдался в пломбах залеченных зубов, как тотчас клиенты брадобреев разом были освобождены от салфеток, напудрены и сопровождены до двери, фонтанчики аптекарей перестали шипеть по-змеиному, повсюду смолкло жужжание неоновых реклам и ослепительное пространство мелочной лавки с ее десятком миллиардов стеклянных, металлических и бумажных изделий, ждущих пытливых рук потребителей, внезапно окуталось мраком. Скользили жалюзи, хлопали двери, ключи стучали своими костями в замках, и разбегались люди, которых хватали за пятки мышиные полчища рваных газет.

Бам! И нет никого!

— Ух ты! — закричал Вилл. — Люди бегут, словно гроза уже здесь!

— Здесь! — воскликнул Джим. — Это мы!