Воскресший, или Полтора года в аду

22
18
20
22
24
26
28
30

— Не спеши! Ведь у тебя еще должники есть. Может, посчитаешься с ними перед уходом-то, а?!

И такая страшная злоба с ехидой вместе из него вылилась, что понял, не отпустят, не простят, милости не жди.

— Получай первого! — проскрипело.

И коготь будто прорвал какое-то черное полотно над головой. И вывалилось оттуда существо какое-то голое, шмякнулось в грязь и жижу, поднялось на колени… Гляжу, глазам не верю! Да это ж убийца мой, черный, кровник проклятущий, тот самый, низенький, что топором меня по затылку охреначил! Аж задрожал я весь, потом облился, сердце мое измученное в ребра молотом ударило.

— И тебя, сука, сюда! — заорал я, не удержался. — Пора, гадский потрох, давно пора! Ну, держись!

А он голову выше еще поднимает, глядит на меня, сообразить ни хрена не может. А на шее у него веревка бол тается, петля какая-то… До меня и доперло, со злорадством я ему:

— Ну, чего, дорогой мой, тебя там, наверху, немножко повесили, вздернули! Чего молчишь?

И вдруг прямо под ногами моими топор образовался, тот самый топор, будто из воздуха или грязи, лежит, поблескивает. Но я решил не спешить — у меня ведь тоже, как и у этих чудовищ, вечность впереди.

— Отвечай, сука, когда старшие спрашивают? — взъярился я вдруг и плюнул ему в харю.

От неожиданности тот утерся, засопел. И будто оправдываясь, протянул с акцентом:

— Сам я повэсылся, сам! Допэкли! Давно?

— Позавчэра вэчэром. Обложили дом. Дэватся нэкуда!

— Так тебе, суке, и надо!

— И тэбэ так нада! — голос у него совсем сел. — Я б тэба ишо раз убыл!

Я про все и всех забыл, расхохотался.

— Это мы разберемся. Говори, как сюда попал?

Он задумался, наверное, не хотел отвечать. А потом решил, видно, что можно и поговорить малость — худой мир лучше доброй ссоры.

Поглядел исподлобья, глазенки черные сощурил, а губ почти не разжал.

— Какой-та чэрвяк прама из могылы прытащыл, вот!

— Это тебя, гниду поганую, самогуба вонючего, в могилу еще уложили? Да тебе место на помойке, падаль!