Девятый круг

— А ты не тощий! — поддразнивала она меня. — Ты, должно быть, постоянно тренируешься!

— Каждый день, — с улыбкой тихонько подтвердил я, касаясь губами ее уха.

Она хихикнула, когда я поднял ее с дивана и повел к пляжу… В конце концов, для чего же здесь существуют пляжи? Это она однажды с горечью задала мне такой вопрос, жалуясь на пассивность своего мужа. Что касается меня, то я никогда не видел в пляжах ничего особенно привлекательного. Итак, мы сошли вниз, на песок, при этом ее глаза сияли от возбуждения и от низменного предвкушения получить удовольствие, изменяя человеку, которого полагается любить. Я чувствовал, как она ласково гладит мне затылок и шею, и медленно, по одной, расстегивал пуговки ее блузки… А потом, когда ее руки были заняты судорожной возней с моим брючным ремнем, я дотянулся до ножа, спрятанного у меня на лодыжке, и всадил его ей в шею.

Какое-то время мы лежали неподвижно, и она истекала кровью. Я знал, куда нужно ударить, чтобы смерть оказалась относительно безболезненной и почти мгновенной. Скрытая видеокамера, установленная на веранде, зафиксировала все. Дальнейшее было делом несложным: обернуть тело пластиковым покрывалом, уложить его в контейнер, погрузить контейнер в арендованную мною маленькую рыбачью лодочку, немного поработать веслами, а затем выбросить контейнер в воды Средиземного моря.

Я запланировал осуществить все это на пляже потому, что море смоет запятнанный кровью песок и мне не понадобится ничего предпринимать для его очистки. Мебель на вилле была бежевого цвета, кругом было полно белых покрывал и простыней, с которых не так-то легко было бы удалить пятна, а наличие грязи никогда не приводит ни к чему хорошему. Вообще беспорядок — штука вредная и всегда вызывает слишком много вопросов.

После этого я долго мыл и оттирал руки в ванной, так чтобы на них не осталось ни одной капли крови, даже ее следов под ногтями. Затем снял с себя всю одежду и бросил ее в наполненную водой ванну, чтобы она там отмокла. Когда вода в ванне постепенно окрасилась в розовый цвет, я принял душ и смыл все следы со своих волос и с кожи. Я делаю так каждый раз. Я не переношу, когда на мне остается чья-то кровь, и, как я уже утверждал ранее, наличие грязи — это нехорошо.

Почему я убил Анну Совянак? Почему я сделал это? Она навредила мне в какой-то момент в прошлом? Она стала виновницей смерти какого-нибудь близкого и дорогого мне человека? Я был влюблен в нее? Это была ревность? Зависть? Злоба? Это было преступлением страсти? Наверное, я мог бы еще как-то примириться сам с собою, если бы это было преступлением на почве страсти. Такое преступление продолжало бы оставаться непростительным, исключительно безнравственным… но, по крайней мере, оно было бы понятным. Тогда в этом акте проступало бы некое свойство человеческой натуры. Но правда состоит в том, что я не испытывал к Анне никаких чувств. Ни симпатии, ни антипатии. Ничего. Я убил ее потому, что мне за это заплатили.

Если быть более точным — заплатило правительство, так же как оно платило мне за осуществление бессчетного количества других убийств. Мы не были такими, как Джеймс Бонд. Всем киллерам с самого начала дали ясно понять, что, если у нас возникнут проблемы, мы будем предоставлены сами себе. Правительство никоим образом не признает нас своими. И королева никогда не намеревалась вешать кому-нибудь из нас на грудь медали… Мы были теми, кто пачкал свои руки, и наши руководители испытывали к нам за это благодарность, потому что сами оставались чистенькими, но в то же самое время они, понятное дело, именно поэтому не хотели соприкасаться с нами.

Я не отважился открыть какие-нибудь другие видеофайлы, но, когда на экране перед моими глазами появлялись имена, я вспоминал каждого из этих людей… Яд, огнестрельное оружие, ножи, удушение, кровь… Мои работодатели настаивали на использовании видеокамер везде, где только возможно, — они хотели быть уверенными в том, что мы не уклоняемся от выполнения задания из-за возникновения излишней привязанности к нашим объектам. Известно, что такое случалось, но со мной — никогда.

Я был не в силах унять этот поток воспоминаний, обрушившийся на меня с ошеломляющей силой, ослепивший меня. Я убийца. Жизнь и смерть в одном теле. Воистину личность из Смежности. Несколько секунд я смотрел на экран монитора с надеждой, что в этом можно усомниться. Что можно отрицать хорошо известную мне правду. Но я помнил все это. Ники не было. Не было Люка. Были только легенды, созданные, чтобы успокоить меня, а затем тщательно доработанные демоном, который пытался мною манипулировать. Я всегда жил в убогих маленьких квартирках или в мотелях и всегда — в одиночестве. Я сирота, как он и говорил. У меня никогда не было возможности иметь настоящую семью. После того случая в сиротском приюте мною почти целиком завладел ужас от того, что я сделал, — насколько мой детский рассудок смог реально воспринять то, что произошло. Это не моя вина, что он упал. Меня нельзя за это осуждать. И тем не менее это наложило вечное клеймо на всю мою дальнейшую жизнь.

У меня не оставалось выбора, когда сотрудники секретной службы явились в приют, чтобы забрать меня оттуда. Мне было тогда шесть лет, а когда я становился старше, то должен был следовать нормам и правилам того воспитания, которое получал. Но впоследствии, на каком-то участке этого пути, я понял, что выбор у меня все-таки существовал. Это был мой выбор, и сделал его я. С тех пор у меня навсегда пропала возможность жить нормальной жизнью. Любые дружеские отношения, которые могли бы у меня сложиться, должны были бы основываться на лжи, потому что всякий нормальный человек в ужасе отшатнется от меня, если узнает о моих деяниях. Правительство объясняло нам, что эти люди опасны, являются потенциальными террористами, представляют собой угрозу безопасности Великобритании. Думаю, большинство моих коллег цеплялись за эти уверения.

Вот, например, Анна Совянак. Мне было сообщено, что она занимается разработкой нового вида биологического оружия и что существует опасность попадания этого оружия в руки неких религиозных экстремистов, которым Анна как будто симпатизирует. Было ли это правдой, я не знаю, хотя и предполагаю, что если она действительно работала над созданием новых видов оружия, тогда этим, возможно, и объясняется, почему сообщение об обнаружении ее тела было упрятано на шестую полосу, — чтобы привлечь к этому событию как можно меньше внимания. Кто может сказать, существовали ли реальные причины для устранения моих жертв, или это были просто-напросто политические убийства? Однако человек, имеющий конкретное рабочее задание, не должен рассуждать подобным образом. Но для меня это не имеет никакого значения, поскольку я верю, что жизнь всех людей священна. Что жизнь, в любой ее форме, даже если это крошечное насекомое, является по своей сущности абсолютно священной. И я возненавидел себя за то, что сделал. Не может быть греха более тяжкого, чем отнятие жизни. А я делал это снова, и снова, и снова. Но едва ли существовал какой-либо способ прекратить это.

Моего первого человека я убил, когда мне было шесть лет, хотя вовсе не имел такого намерения и не получил никакой платы за это преступление. Это произошло в сиротском приюте, и теперь я все хорошо помню. Остальные находившиеся там дети невзлюбили меня с самого начала по какому-то случайному ребяческому поводу. Но среди всех особенно выделялся один, который буквально возненавидел меня. Аарон Томас. Он был постарше, лет девяти, и угрожал мне всякий раз, когда имел для этого хоть малейший повод, а монахини, работавшие в приюте, практически никак не вмешивались в подобные ситуации, ведь это способствуют становлению характера, не так ли?

И вот однажды, во время игры, Аарон выпал из окна четвертого этажа, но удержался, ухватившись за карниз, и завопил, прося о помощи. Я, не колеблясь ни секунды, бросился к окну, чтобы помочь ему, и даже не думал о тех отвратительных поступках, которые он совершал в отношении меня. Но когда я бежал к окну, то споткнулся о какую-то детскую игрушку, лежавшую на полу, оступился и, стараясь удержать равновесие, инстинктивно ухватился за то, что попало под руку. К несчастью, под руку мне попал нижний край поднятой фрамуги, и под тяжестью моего веса она резко опустилась прямо на пальцы Аарона. Он, взвыв от боли, разжал пальцы и упал вниз, разбившись насмерть. Одна из монахинь вошла в комнату в тот самый момент, когда я «прыгнул» к окну, чтобы со всей силы обрушить раму на пальцы моего ненавистного мучителя, упавшего в результате этого с высоты четвертого этажа на вымощенную камнем площадку внутреннего двора. То же самое увидели и другие дети, находившиеся в комнате. Все монахини были убеждены, что после того, как я столь длительное время молча сносил обиды и издевательства, терпение мое в конце концов лопнуло и я совершил это убийство с поразительным для ребенка хладнокровием.

Я никогда никому не говорил, что пытался помочь мальчишке. Никогда не плакал. И никогда не проявлял сожаления, хотя тоже был потрясен тем, что произошло. Почему я ничего не сказал? Насколько иначе сложилась бы моя жизнь, если бы только я повел себя как нормальный ребенок и, демонстрируя холодную безжалостность, не убеждал секретную службу в том, что являюсь идеальным кандидатом для их программы воспитания и обучения детей? Аарон Томас, этот задира из детства, не только сделал меня несчастным, он… разрушил всю мою жизнь! В тот момент я радовался, что он мертв! Я ненавидел его! Я радовался, что убил его, я так радовался! Во всем был виноват он! Посмотрите, что он сделал со мной! Если бы он не изводил меня так сильно, монахини не сочли бы мой поступок преднамеренным убийством. Вместо этого они смогли бы воссоздать подлинную картину случившегося. Если бы Аарон был добродушным ребенком и в целом мире не имел ни единого врага, тогда монахини захотели бы поверить, что я бежал к нему на помощь. И тогда бы они именно это и увидели.

Ирония заключается в том, что начинал-то я с добрых дел. Регулярно обследуя спальни девочек в дневное время, я ловил там пауков и выносил их из дома, потому что тяжело воспринимал девичьи взвизгивания и вопли и следующие за ними шлепки тапочек по полу, размазывающих по нему обнаруженного паука.

— Почему вы так не любите пауков? — спрашивал я. — Разве они причинили вам хоть какой-нибудь вред? Хоть кому-нибудь они навредили?

Мне представлялось, что со стороны этих болтливых и хихикающих глупышек было верхом высокомерия считать для себя оскорблением лишь сам факт существования этих созданий. К несчастью, однажды Аарон услышал мой разговор с девочками на эту тему и с тех пор стал убивать пауков на моих глазах, как только ему предоставлялся такой случай. Я ненавидел его за это. Я понимал, как важно по-доброму относиться к животным… к насекомым… быть добрым ко всему, что меньше меня. Я понимал, что любая бессмысленная смерть причиняет боль Богу. Я не желал страданий никому — даже Аарону, хотя и ненавидел его. Поэтому я и кинулся спасать его, когда он вывалился из окна и висел, уцепившись за карниз. Поступив так, я на всю жизнь обрек себя творить жестокость, вызывать ужас, совершать кровопролития. А мне надо было просто оставаться на месте и ничего не предпринимать — просто смотреть, как он будет падать, потому что никто бы не осудил меня за это, хотя такое поведение и заслуживало бы упрека.

Я вспоминаю, как одно время, когда я был маленьким, мне хотелось поскорее вырасти, чтобы стать пожарным. Наверное, это как-то связано с ярко-красной игрушечной пожарной машиной, с которой я очень любил играть, пока Аарон не отобрал ее у меня… Разумеется, профессии убийцы в моем перечне никогда не было…

Что ты хочешь делать, когда вырастешь, Джиллигэн?..