На стекло, вероятно, нанесли антибликовое покрытие, так что на полированной поверхности он видел лишь едва заметный призрак своего отражения.
В дальней стене, на стороне пациента, два забранных решетками окна позволяли лицезреть дождь и черные облака, зловещие, как злокачественная опухоль.
В левой стене открылась дверь, и Билли Лукас вошел в консультационную палату, по другую сторону стекла. В шлепанцах, серых брюках из хлопчатобумажной материи с эластичным поясом и серой футболке с длинными рукавами.
Его лицо, с гладкой, как сметана на блюдце, кожей выглядело открытым и бесхитростным, не говоря о красоте. С бледной кожей и густыми черными волосами, одетый в серое, он словно сошел с портрета Эдварда Штайхена[1] из 1920-х или 30-х годов.
Единственным цветовым пятном, единственным на стороне Лукаса, была яркая, прозрачная, горящая синева его глаз.
Не возбужденный и не заторможенный от лекарств — Билли неторопливо пересек свою часть консультационной палаты, расправив плечи, уверенно, даже грациозно. Смотрел он на Джона, только на Джона, с того самого момента, как переступил порог, пока не остановился перед ним, у самой стеклянной перегородки.
— Вы не психиатр, — голос чистый, ровный, ласкающий слух. Билли пел в церковном хоре. — Вы детектив, так?
— Кальвино. Отдел расследования убийств.
— Я признался давным-давно.
— Да, я знаю.
— Собранные улики доказывают, что это сделал я.
— Да, доказывают.
— Так чего вы хотите?
— Понять.
Улыбка, чуть ли не во весь рот, осветила лицо подростка, показывая, что вопрос он воспринял отменной шуткой. В свои четырнадцать лет, нисколько не раскаивающийся в совершенных убийствах, способный на чудовищную жестокость, улыбаясь, он выглядел не самодовольным или злобным, но мечтательным и обаятельным, будто вспоминал поездку в парк развлечений, расположенный на океанском берегу, в прекрасный солнечный день.
— Понять? — переспросил Билли. — Вы хотите сказать… каким был мой мотив?
— Ты не говорил, почему это сделал.
— Почему — это просто.
— Тогда почему?
— Погибель, — ответил подросток.