Я зевнула и села, отказываясь от надежды снова уснуть.
— Хорошо. Что я должна сделать?
— Мне нужно доставить сообщение вампиру, который здесь без разрешения моей госпожи, — сказал он, переходя к делу. — И еще нужен свидетель, которого он не заметит.
Он повесил трубку, не дожидаясь ответа и даже не сказав, когда он за мной заедет. Стоило бы снова лечь спать — так бы ему и надо.
Бурча, я оделась: джинсы, вчерашняя футболка с горчичным пятном, носки всего с одной дырой. Одевшись, я прошла на кухню и налила себе стакан клюквенного сока.
Было полнолуние, и живший со мной вервольф бегал с местной стаей, так что мне не пришлось объяснять ему, почему я уезжаю со Стефаном. Вот и хорошо.
Сэмюэль не самый плохой постоялец, но склонен становиться собственником и диктатором. Конечно, я ему этого не позволяю, но споры с вервольфом требуют некоторой тонкости, чего мне… я взглянула на часы… в 3:15 утра явно не хватает.
Хотя они меня вырастили, я не вервольф и вообще не вер-кто-нибудь. Я не подчиняюсь фазам луны, и, обернувшись койотом — это мое второе обличье — ничем не отличаюсь от canis latrans[2]: что доказывают следы дроби у меня на спине.
Принять вервольфа за волка невозможно: они гораздо крупнее своих не сверхъестественных сородичей и несравнимо страшнее.
Я — ходячая, хотя уверена, что для обозначения этой способности когда-то существовало другое название, забытое, когда европейцы захватили Новый Свет. Может, мне мог бы подсказать его отец, если бы не погиб в автоаварии еще до того, как узнал, что моя мать беременна. Поэтому о ходячих я знаю только то, что мне рассказывали вервольфы, то ость совсем немного.
«Ходячий» происходит от «ходящий в шкуре» в языке индейских племен юго-запада, но у меня меньше общего с «ходящими в шкуре» — судя по тому, что я о них читала, — чем с вервольфами. Я не владею магией, мне не нужна шкура койота, чтобы перекинуться, и я не злая.
Я отхлебнула сока и посмотрела в кухонное окно. Саму луну я не видела, только освещенный ею ночной пейзаж. И мысли о зле, пока я поджидала вампира, казались вполне уместными. Это по крайней мере не даст мне уснуть: такое действие на меня оказывает страх. Я боюсь зла.
В нашем современном мире само это слово — зло — кажется старомодным. И когда оно ненадолго проявляется в Чарльзе Мэнсоне или Джеффри Деймере[3], мы пытаемся объяснить его злоупотреблением наркотиками, несчастным детством или душевной болезнью.
Американцы в особенности наивны в своей вере, что паука способна объяснить все. Когда несколько месяцев назад вервольфы наконец перестали таиться и предстали перед публикой, ученые сразу принялись искать вирус или бактерию, ответственные за Перемену: магию их лаборатории и компьютеры объяснить не могут. Последнее, что я слышала: в университете Джонса Хопкинса[4] над этой проблемой работает целая группа исследователей. Несомненно, они что-нибудь найдут, но, бьюсь об заклад, им никогда не объяснить, как человек весом 180 фунтов может обернуться волком весом 250 фунтов. Наука не допускает существования магии, как не допускает существования зла.
Убежденность в том, что мир объясним, — одновременно слабое место и прочный щит. Зло предпочитает, чтобы в него не верили. Вампиры, например, очень редко выходят и убивают людей на улицах. Охотясь, они отыскивают человека, чье отсутствие никто не заметит, приводят его к себе домой и ухаживают за ним, как за дойной коровой.
Правила науки воспрещают сжигать ведьм, судить водяным судом или публично линчевать. Взамен среднестатистическому законопослушному солидному гражданину не приходится бояться тварей, блуждающих в ночи. Иногда мне хочется быть просто средней гражданкой.
Средних граждан не навещают вампиры.
И им не приходится тревожиться из-за стаи вервольфов — по крайней мере не так, как мне.
Для вервольфов открыться публике было очень смелым шагом; подобный шаг легко может привести к отрицательным последствиям. Глядя в лунную ночь, я с тревогой думала: что если люди снова начнут бояться? Вервольфы не злы, но они и не мирные законопослушные герои, какими сейчас пытаются себя выставить.
Кто-то постучал в мою входную дверь.
ebooksa