Пусть случается иногда счастливый миг – какой в нем толк, если за ним сразу же наступает другой? Видящий работу ума знает, что мы всегда имеем дело с воспоминанием. Наше «счастье настоящего момента» всегда имеет форму мысли «а ведь миг назад было хорошо». За этим следует сожаление и жажда вернуться.
Но давай, дорогой друг, услышим рыночных зазывал буквально. Давай погрузимся в мгновение, отбросив все остальное. Давай поплывем из мига в миг, забыв обо всем, что мешает нам оставаться в здесь и сейчас.
Даже развив скорость и внимание специальными методами, ты не найдешь в мгновении ничего понятного – лишь бессмысленное и тревожное раздражение обнаженного нерва бытия. Все знакомое человеку возникает не в мгновении, а в уме, выбрасывающемся из настоящего в никуда.
Но что мы обнаружим в самом мгновении?
Мы обнаружим боль. Тонкое и быстрое страдание новизны и страдание утраты. Мгновения, если исследовать их под увеличительным стеклом, состоят из физического неудобства и муки непостоянства. Ум сбегает из них в свое рукоделие (чтобы не сказать рукоблудие) именно потому, что пытается таким образом защититься от свойственной бытию боли.
Опытным мистам, правда, доступна особая тонкая радость оттого, что находишься в настоящем моменте сознательно и по своему выбору – и видишь все перемены как грязь и ненастье за окном удобной повозки. Но испытать эту радость можно лишь тогда, когда совесть чиста, а ум покоен. Об этом высшем из утешений я скажу несколько слов позже.
Будь в мгновении сладость, доступная любому, все и так жили бы в нем, ибо каждая свинья хорошо знает, где дерьмо, а где желуди. Люди бегут из мгновения в небытие своих умозрений не просто так. Они делают это, прячась от жалящей неуютности настоящего.
Мы сами уходим из реальности в сон, созданный нашим разумом. Тогда почему мы согласно киваем головой, когда нас зазывают вернуться в мгновение?
Да потому, что мысленное прибежище, построенное нашим умом, тоже полно боли. Мало того, это и есть настоящий дом скорби, ибо люди так безумны, что научились производить в своем умозрении гораздо больше страдания и муки, чем возникает естественным образом в каждой новой секунде. И для таких безумцев (а их среди нас огромное большинство) возвращение к бегу мгновения действительно есть бегство от боли – но не оттого, что в мгновении нет боли, а оттого, что в нашем воспаленном разуме она куда сильнее.
Боли нет лишь в небытии, а всякая наша радость есть просто временное облегчение страдания.
Вот поэтому занятый поиском истинного счастья мудрец рассматривает себя как уже мертвого и при каждой возможности радостно соглашается исчезнуть совсем.
Как же быть тогда с тонкой радостью от нахождения в моменте, доступной опытным мистам? Противоречия здесь нет: радость эта, по сути, возникает именно оттого, что исчезаешь, и даже тревожный зуд бытия не в силах заставить тебя появиться опять (если полагаешь это простым, попробуй).
И вот что я думаю – не рождаемся ли мы в истине именно тогда, когда исчезаем?
Да, Смерть!
Маркус Зоргенфрей (TRANSHUMANISM INC.)
Коньяк был обычным для адмиральского кабинета ВЗОПом. Сигару я даже не отрефлексировал. А вот папка с материалами, шлепнувшаяся на стол, была какого-то тревожного багрового цвета.
– Много новой информации, – сказал Ломас. – Во-первых, от айтишников. Они говорят, исходная тренировка Порфирия уже неактуальна.
– Почему? – спросил я.
– Потому что он способен тренировать и переучивать себя в зависимости от решаемой задачи. И постоянно этим занимается. Все эти разметки и выборки он как угодно меняет сам. Похоже, мы с этой рыбой только время потратили.
– Меняет сам? – спросил я. – На основании чего? По каким правилам?