Комната с призраком

— Но… папа, я еще не думала о этом. Мне кажется, что лучше быть твоей дочерью, чем женою благороднейшего из дворян.

— Ну полно, полно, дитя, не буду испытывать твою скромность. Видит Бог, хоть это и лучшее из достоинств, которыми он одарил женщин, мы еще вернемся к разговору о твоем замужестве. Завтра, когда ты увидишь своего обожателя, я думаю, твоя роза сбросит шипы, и надеюсь, что в сердце твое войдет радость, как входит она в сердце жаворонка, поющего майским утром. А твой жених… Ну, спокойной ночи, спокойной ночи, — проговорил он, внезапно прервав поток красноречия, когда увидел, как мало внимания уделяет Маддалена его словам. Поцеловав ее в щеку, которая ярко зарделась при упоминании о завтрашнем дне и неизвестном претенденте на ее руку, он еще раз пожелал ей спокойной ночи и вышел из залы, оставив одну.

Следующим утром Ланфранчи был в доме своего нового друга. Джакопо принял его с отменным радушием. Маддалена, грустная, стояла в гостиной и смотрела в окно. Перед взором ее расстилались окутанные серым туманом лоскутные заплаты виноградников и полей. Постепенно вытягиваясь и истончаясь у горизонта, они змеистой лентой уводили взгляд вдаль, к голубеющим в дымке башням Апеннин.

Спокойная, как пейзаж за окном, даже слишком спокойная, девушка не выразила никаких чувств, увидев обещанного жениха. Но это была лишь видимость, а внутри — внутри бушевал пожар. Ланфранчи, хотя и был человеком светским и хорошо владел собой, выглядел заметно растерянным, встретив такой холодный прием со стороны Маддалены.

Это был мужчина примерно тридцати лет от роду, довольно приятной наружности, с необычайно густыми, черными бровями, из-под которых выглядывали серые, пронзительные глаза. Выражение их, теперь отчасти смягченное, менее всего указывало на кротость характера их обладателя. Шелковый зеленый камзол, отделанный золотым шитьем, ладно облегал его крепкую фигуру; в руке он держал круглую шляпу, тоже зеленого цвета, украшенную орлиным пером.

Воображая, что гость, стесненный его присутствием, не смеет открыть своих чувств, Джакопо неслышно вышел и… — Боже! — куда подевались смущение и светский лоск сиятельного поклонника?

Бросив на Маддалену взгляд, исполненный сладострастного желания, он жадно схватил ее руку и попытался привлечь к себе. Клятвы, заверения мутным потоком сыпались с его языка. Вздрогнув от неожиданности, Маддалена отступила на шаг и негодующе оглядела нахального ухажера.

— Бесчестно, синьор, оскорблять дочь человека, открывшего вам свой дом, — с этими словами она покинула комнату, оставив пристыженного Ланфранчи наедине с неприятными размышлениями.

Вид олимпийской мудрости, снизошедшей до грешных смертных, имел Джакопо, вернувшийся после отсутствия в залу. Поэтому трудно сказать, о чем он подумал, застав своего будущего зятя слегка окаменевшим. Пока он терпеливо ждал, предпочитая не заводить разговор первым, Ланфранчи снова обрел дар речи, но все, что смог вымолвить, было — «адью»; после этого он молча направился к дверям. Напрасно Джакопо уговаривал гостя повременить и остаться; он ушел, пообещав зайти завтра утром.

Наступило утро, и злополучный поклонник опять переступил порог. Но этот день принес ему еще меньше, нежели вчерашний. Маддалена была непреклонна и ни на минуту не оставила своих покоев. Уверенность, что отец не захочет брака против ее воли, придавала ей сил, теперь так необходимых ее сердцу.

А что же Боржиано? Нелепый вопрос; кто может воспрепятствовать любви — их встречи были так же часты и восхитительны, как и раньше. Ночная тишина и лунный свет были свидетелями их прогулок по берегу отблескивавшей в неверных лучах реки. Спускавшийся к воде сад укрывал своей сенью бродивших его тропинками влюбленных. Нередко новый день заставал их сидящими на берегу потока. Рассветный час, час любви и обновления, когда мерцание скалистых вершин Каррары соперничает с блеском мраморных плит Пизы, когда шепот перекатывающихся у горизонта зеленых вод Тосканского моря заглушает пение просыпающихся в кронах птиц, — этот час дарил мало радости влюбленным, ибо он предвещал разлуку.

Между тем в мире произошли роковые перемены. Войска Шарля VIII, короля Франции, вторглись в италийские пределы и неуклонно продвигались на юг, сея страх и смятение. Руины, дымящиеся развалины городов уже отчетливо виделись их защитникам — неумолимые и жестокие, воины Шарля форсировали альпийскую цепь.

Но не все печалились грядущему порабощению. Многие, к сожалению, очень многие из тех, чей разум уже давно наполнил фантастическую чашу выпавших на их долю страданий, представляли завоевателей чуть ли не ангелами, несущими избавление от пережитых бед.

Пиза, чья ненависть к флорентийцам вспыхнула с новой силой, теперь напоминала тигрицу, залегшую в логове; определенно избегая наступательных действий, она была готова дать отпор любым посягательствам на ее свободу. Впрочем, ее жители яснее, чем кто-либо другой, понимали, что их плохо организованная и недисциплинированная армия — ненадежное средство в борьбе с регулярными частями флорентийских кондотьеров. Пожалуй, именно сознание собственной слабости более, чем все остальные доводы, так долго удерживало гневливых пизанцев.

Ныне же, казалось, само Провидение выслало им на помощь французские легионы. Их уже встречали, приветствуя как освободителей, жители приальпийских долин. Политик вероломный, но тонкий, Шарль VIII в избытке раздавал клятвы и обещания, если в них возникала нужда. Выполнять их, стоит заметить, он никогда не торопился.

Встретив горячую поддержку пизанцев, король обещал помощь в борьбе против Флоренции. В день, когда в город пришла эта весть, были сорваны все ненавистные флаги, и колокол, возвестивший свободу одним, отдавал похоронным звоном другим.

Волнения не обошли стороной Джакопо, и перед ним стоял выбор: уехать, бросив нажитое, или остаться, уповая на милость озверевшей толпы.

Все это время Ланфранчи не оставлял попыток расположить к себе сердце Маддалены. Успеха он по-прежнему не имел и продвинулся к цели не более, чем в день первой их встречи. Тон его, однако, со временем изменился, и теперь, когда произошли описываемые события, из его объяснений выходило, что союз между ними более желателен ей, чем ему.

На следующий же вечер после вступления в город французских войск Ланфранчи посетил Джакопо. Костюм его был небрежен и больше бы подошел для шумного застолья, нежели для помолвки, впрочем, походка его и мутный взгляд ясно указывали, что именно там он только что и побывал.

Старый торговец с дочерью молча сидели в дальних покоях, куда не долетал уличный гвалт. Сумрачный зал, вздрагивающие в струях сквозняка гобелены — подавленность и уныние царили в сердцах несчастных. Тем более резкий контраст являл собой пестрый наряд пизанца. Змея, оплетающая тугими кольцами свою добычу, — таков был его взгляд. Безжалостное, жестокое лицо его являло судью, в чьей власти карать или миловать. Сердце Маддалены забилось в тревоге, лишь только она взглянула в его глаза, и бедный Джакопо, не в силах подняться, растерянный, смотрел на страшного гостя.