Сотник отшатнулся. Он повидал на своем веку много крови, чужой и собственной, но сейчас его замутило.
«Звездуха, – взмолился он той, первой Звездухе, что сейчас паслась на Небесных Лугах, – если что, встреть ее, побереги. И не ревнуй, в моем сердце хватит места для двоих…»
– Аа-а-а! Больно! – донеслось из юрты, и Манул сорвался с места. Он придумал, чем может помочь.
На бегу вырвал из ножен свою чудо-саблю, вбежал в загон, где держали дойных коров. Схватил за рог самую молочную и одним ударом отсек ей голову.
Обезглавленная корова стояла и качалась, из шеи толстой струей била кровь.
– Это тебе, Тенгри, тебе! – кричал сотник, подняв лицо к темному небу.
Туша повалилась, и он схватил следующую телку.
– А это, Эрлэг, тебе! Пей кровь, не жалко, только отпусти Звездуху.
– Гуай, тебя зовут! – дернули Манула за рукав.
Русская девка, рабыня повивальной бабки, с ужасом смотрела на его забрызганное кровью платье.
Побоявшись спросить, зачем зовут, весь обмякнув, Манул безвольно пошел.
В юрте было тихо.
Звездуха сидела на войлоке, голая по пояс. Ее голова, наполовину обритая, как положено замужней женщине, была наклонена. К белой груди она прижимала маленькое красное тельце. Ребенок показался Манулу похожим на алый мак, какие растут в мае над быстрым Орхоном.
Жена встрепенулась – увидела, что он здесь.
– Прости меня, – сказала. – Это дочка. Ты хотел сына.
– Дочка еще лучше. – Он опустился на колени и убедился: да, будто только что распустившийся маковый бутон.
– Ее имя будет Цветок.
– Цэцэг? – повторила Звездуха. Она пока знала не так много монгольских слов.
– Цветок, – перевел он на тюркский. – Это наш с тобой цветок. Я посадил семя, ты дала ему жизнь. А растить будем вместе.
На лбу у малютки было коричневое пятнышко – как у матери. От досады Манул хлопнул себя по щеке. Как можно было забыть?