Олена оттолкнула от груди Настасьину руку.
– Давно ли? – прошептала свекровь тихо-тихо, будто боялась спугнуть.
– Три месяца, что ли… – буркнула невестка.
– Господи, да как оно у вас сладилось-то?
Та сердито фыркнула. Помрет – не скажет.
Но тут Настасье пришла в голову новая мысль, черная. Она вцепилась Олене в горло.
– От кого понесла?! Правду говори!
Та ощерилась – того и гляди, укусит.
– Если б я кого до себя допустила, твои шептуньи уже давно бы тебе донесли! Не нужен мне никто кроме Юраши. Потому что и ему кроме меня никто на свете не нужен. Даже ты ему не нужна!
Настасья поверила сразу – эта врать не станет, а обидное пропустила мимо ушей.
Не разжимая пальцев, притянула к себе невестку, поцеловала в губы.
– Чудо Господне… Счастье…
В дверь сунулась голова Захара, поповского сына. Он, видно, давно уже постукивал, да Настасья не слышала.
– Уйди!
Голова исчезла.
Олена вытирала рот, кривилась.
– Только знай, Настасья Юрьевна, дите будет не твое – мое. Сама выкормлю, сама выращу. С кормильцами, няньками, мамками ко мне не подступайся.
– Пылинки с тебя сдувать велю. На перине велю носить… – бормотала боярыня, не слыша.
И случилось тут еще одно Божье чудо – впервые за тридцать пять лет вернулся к ней слезный дар. Думала, что глаза давным-давно разучились плакать, но вдруг заволоклось все дрожащей пленкой и щеки стали мокрыми.
Вот какой это был день, третье августа. Всем дням день.