— Почему это должно меня радовать?
— Потому что вас раздражало, что я стал вас сильнее.
— Ничего подобного.
— Неужели?
— Ты не стал меня сильнее, это было временно.
— Ну да, как же… Я мог бы свергнуть вас и стать принцем города.
— Рад, что к тебе вернулось чувство юмора… Однако, рассветает. Прости, но мне придется временно тебя покинуть.
— Конечно, что за вопрос…
Лоррен завернулся в одеяло и отправился в смежную комнату смотреть телевизор.
Вероятно, собственное отражение в темном экране снова повергло его в печаль.
— Может, мне сделать пластическую операцию? — прокричал он оттуда.
— Лоботомию тебе надо сделать, — пробормотал Филипп и закрыл глаза.
Молодые вампиры не видят снов, с наступлением утра они впадают в анабиоз и перестают существовать. Сильным и старым вампирам заставить себя не существовать не так просто. Они продолжают слышать все, что происходит рядом, и их сознание не отключается даже на рассвете и на закате, когда они не могут пошевелиться. Охотники об этом знают, поэтому им особенно приятно убивать старых вампиров не как-нибудь издалека с помощью снайперской винтовки, а лично колышком в грудь, в эти несколько минут их абсолютной беззащитности. Потому что они чувствуют все. И боль. И неизбежность конца своей мнимой вечности.
Филиппу хотелось бы провалиться в небытие, но стоило ему закрыть глаза, и он тот час вернулся в освещенное факелами святилище, к жертвенному алтарю Анубиса. Обряд проложил между ними связь. Филипп подозревал, что так будет, именно поэтому ему хотелось поскорее оттуда убраться, уйти из под взгляда раскосых глаз бога с шакальей головой. Но ничего не вышло. Бог никуда не делся, он оставался у него в голове. Вместе с запахом жасмина, розы и меда. Вместе с копотью факелов, и холодными взглядами жрецов, глазами которых на него тоже смотрел он. Вместе с болью и горечью потери, вместе с жизнью, которую он оторвал от себя, чтобы отдать ему.
И одного раза — недостаточно.
Все будет повторяться снова и снова. Во всех мельчайших подробностях. Бешеный стук сердца под ладонью. Пальцы, вцепившиеся в его запястья. И полные слез глаза, в которых уже нет страха, а только отчаяние и обида, потому что хуже всего, больнее всего не умереть, а осознать, что тебя предал тот, кому ты веришь и кого любишь.
«Ты не сможешь…»
Конечно, я смогу.
Значит вот именно это и останется с ним, а вовсе не то, что хотелось бы. Ночью он будет помнить его живым, а, закрывая глаза на рассвете, будет видеть мертвым. Что ж, наверное, так и должно быть…
День уже был в самом разгаре, когда отчаянный вопль заставил Филиппа открыть глаза.