Начало

– Петя, да я бы рад. Знаю, что ты не стал бы просить за какого-нибудь балбеса. Но пойми меня, не могу я теперь обойти этот циркуляр. Доброжелатели враз наверх доложат. Аннулируют выданное свидетельство об испытаниях, и больше его твой протеже не получит никогда!

– Ваше высокоблагородие, разрешите обратиться? – Оба надворных советника повернулись ко мне. – Константин Николаевич, а можно документы в апреле перед испытаниями сдать? А то больше двух месяцев в Благовещенске жить для меня накладно будет, да и негде пока.

– На это нарушение я смогу пойти. – Соловьев опустил голову под укоризненным взглядом Бекетова. – Но большего от меня не требуйте!

– Спасибо, ваше высокоблагородие. Тогда я прибуду в середине апреля, напишу прошение и сдам необходимые документы и оплату. И еще один вопрос, а в какой одежде мне экзамены сдавать?

Соловьев задумался, внимательно оглядел мою одежду и произнес:

– Я думаю, новой формы казака Амурского казачьего полка без погон будет достаточно. Не мундир же гимназиста тебе шить.

На этом и закончилась моя первая попытка сдать экстерном экзамены за шесть классов Благовещенской мужской гимназии. Свидетельство о данном испытании зрелости давало мне право поступать в семнадцать лет на службу и сдавать экзамены в юнкерское училище.

Расстроенный Бекетов предложил мне проживать у него, пока буду сдавать испытания экстерном, но я данное предложение с благодарностью отклонил, объяснив, что в это время буду, вернее всего, состоять на службе в торговом доме «Чурин и Ко». После этого заявления пришлось рассказывать о договоренностях с купцом Касьяновым, чем я в очередной раз удивил Бекетова. По его словам, дом Чурина не всяких взрослых казаков брал в сопровождение своих караванов и обозов. А тут в охрану берут даже не казаков-малолеток, а казачат!

Расстались с Бекетовым по-доброму, так же как и с Касьяновым. Получил от последнего оставленные на сохранность деньги и первый контракт на проводку с конца февраля по начало апреля его санного обоза от станицы Черняева до Шилкинского завода и обратно. Нанимал он меня с моим десятком казачат на сорок дней с очень хорошей оплатой и довольствием на время службы. С этим же обозом я планировал вернуться в Благовещенск для сдачи экзаменов.

Свои деньги в сумме три с половиной тысячи рублей (к двум с половиной за золото добавилась тысяча, которая хранилась у Селеверстова) я вложил в деятельность торгового дома. По стандартному договору дома, мне шло пять процентов годовых, если я не забирал из оборота деньги раньше условленного срока. Это было на процент с небольшим больше, чем по билетам Государственного казначейства 1887 года выпуска. По ним можно было получить свои проценты через четыре года, начиная с 1891, а у Чурина и Касьянова ежегодно. Вложение в торговый дом мне показалось более выгодным, чем если бы деньги просто лежали у Селеверстовых. Поэтому я свою тысячу, к неудовольствию Петра Никодимыча, забрал перед поездкой в Благовещенск.

Первоначально хотел купить билеты Государственного казначейства, но предложение Касьянова оказалось более выгодным и удобным. До поступления в училище оставалось еще два с лишним года. Около двухсот рублей у меня оставалось, плюс заработок за проводку, шкуры и меха. Для жизни, на форму и на сдачу экстерном экзаменов этих денег хватит, а получить через два года дополнительно триста пятьдесят рублей ничего не делая, было заманчиво. Это же годовой заработок высокооплачиваемого рабочего или денежное содержание хорунжего в Амурском полку за пять месяцев. Халява, то есть «дадом», как говорила мудрая Сова!

В станицу наш ярмарочный поезд пришел в конце первой декады февраля. На следующий субботний день я собрал мой десяток у себя на хуторе и раздал деньги. Интересно было смотреть на выражение лиц казачат, перебиравших свои стопки казначейских билетов размером с половину носового платка в моем времени. Недоумение, недоверие, замешательство, озадаченность, оторопь, раздумье, нечаянная радость. Жадности и алчности, слава богу, не увидел ни у кого. Минут десять ушло на объяснение, откуда взялись эти деньги, каким образом обменял золото на ассигнации. Также рассказал о первом контракте на проводку обоза торгового дома «Чурин и Ко». После длительного ликования казачат отпраздновали эти события обедом, который я накануне приготовил в печи.

После похода на Ольгакан и боя с хунхузами нашему десятку разрешили заниматься боевой подготовкой хоть круглосуточно. Поэтому в моем доме, состоящем из трех комнат, провели перестройку, в результате чего одна комната превратилась в спальное помещение с шестью двухярусными самодельными кроватями-полатями, шестью тумбочками и двенадцатью табуретами, которые также сделали самостоятельно, и печкой-голландкой. Тесновато для двадцати квадратных метров, но терпимо. Кто жил в тесных кубриках-казармах, легко представит такую картину.

Во второй комнате был самодельный длинный стол, за которым питались и учились всем отрядом, для чего еще по весне были закуплены за счет окружной казны аспидные доски и грифели для казачат. А прошлой осенью привезли сделанную по моему заказу и за счет нашей отрядной казны большую аспидную доску, и теперь казачата часто покрываются холодным потом и зарываются носом в свои грифельные доски, когда слышат от меня ужасную, леденящую душу фразу: «А сейчас к доске пойдет…».

Кроме стола в этой комнате были еще полки с моими книгами, учебниками, справочной литературой, большая вешалка на всех для верхней одежды, полка для сушки обуви с боку русской печи и тумбочка дневального. Армия, она везде армия – без дневального никуда.

Третья комната представляла собой небольшую кухню с русской печью, в которой дневальные, назначаемые на сутки по очереди, готовили в чугунах пищу для всего отряда, а также убирались в доме. Получилось три в одном: казарма, учебный класс и кухня в одном здании. Нам очень нравилось. Поэтому пять дней в неделю казачата жили здесь практически постоянно, если не было по дому какой-то срочной работы, а в субботу прибегали на зарядку и парково-хозяйственный день. В остаток субботы и все воскресенье я оставался дома один и занимался своими делами.

После осеннего боя с хунхузами Золотого Ли, разгрома албазинской сотни мои отношения с Петром Никодимычем стали какими-то натянутыми. Он ждал и в конце концов дождался своего снятия с атаманства. И в этом, вероятнее всего, подсознательно обвинял меня. Еще более натянутыми стали взаимоотношения с молодыми девушками-казачками станицы. В их глазах я превратился в какого-то монстра, который головы и уши режет направо и налево.

Анфиса, которая все последнее время пыталась заполучить меня в свои ухажеры, резко перешла на охмурение Семена Савина. Даже Марфа-Мария, единственный человек, который знал о переносе моего сознания, увидев, как я показываю голову Лю надворному советнику Мейстеру и ротмистру Печенкину, высказала мне наедине: «Не ожидала я, что в будущем все такие душегубы». Поэтому я ушел от Селеверстовых и вернулся в свой дом, который вскоре превратился в казарму. И потекла обычная для меня, можно сказать, армейская казарменная жизнь.

Закончив обед, на котором я разрешил выпить по кружке крепкой медовухи, небольшой бочонок которой прикупил в трактире у Савина, казачата в колонну по два под командованием Ромки довольные потянулись в станицу, я остался в наступившей тишине один. Попарился, помылся в бане, допил медовуху и завалился спать. Завтра, несмотря на воскресенье, ожидался тяжелый день.

Так оно и случилось. С утра прискакал Ромка с известием, что меня срочно ждут в сборной избе. Ждут, значит ждут. Когда я вошел в горничную сборной избы, на меня уставились все старшие представители семей моих казачат, включая четырех старейшин станицы.