Андрей спешно набрал номер на мобильном и вышел на улицу. Через стеклянную дверь он видел, как Ева прижала к себе Марусю и не моргая смотрела на экран, где шла военная хроника.
Слушая по телефону рассказ о том, что на самом деле происходит на Кавказе, как этой ночью Грузия напала на Южную Осетию, как одним махом уничтожила полгорода, поубивав — без разбора — и миротворцев, и ополченцев, и женщин с детьми, Андрей острее, чем обычно, почувствовал беззащитность Евы. Жена была права: следовало немедленно возвращаться в Москву.
Мечтательные глаза, веснушки на носу, тонкие ключицы — его жена казалась хрупким подростком. Детским, наивным было даже ее бесстрашие. Как-то она сказала Андрею, что не чувствует опасности. «Знаешь, я уверена, что со мной ничего не случится, просто уверена», — так Ева объясняла ему весной, что экспедиция в тайгу не таит в себе никакой опасности.
Страх — это показатель возраста. Ева чувствовала себя молодой, пока ничего не боялась. Андрей же, ощущавший себя гораздо старше своих лет, не просто привык испытывать страх, он его взращивал в себе, чтобы не потерять чувство реальности и не заиграться. В одном из интервью на вопрос о конкурентах Гумилев ответил строчкой из песни Queen:
1 have no rival, no man can be my equal.
Несмотря на весь нарочитый пафос, это было правдой — никто в мире не успел раньше русского бизнесмена занять нишу инновационных разработок. Пока все делали деньги на торговле нефтью и золотом, перепродаже недвижимости и кредитных пирамидах, он вкладывался в нанотехнологии, информационные системы и биоразработки. За несколько лет Андрей Гумилев стал самым богатым и влиятельным человеком в России. Даже разворачивающийся кризис сыграл ему на руку, позволив с большой выгодой купить несколько разорившихся исследовательских центров в США. Порой Гумилеву казалось, что ему принадлежит весь мир, что для него нет ничего несбыточного. И только страх за себя, за свою семью служил чем-то вроде дорожных знаков, не позволяющих вошедшему в раж гонщику пропустить поворот и сорваться в пропасть.
Возвращаясь к столику, Андрей увидел, что Ева больше не смотрит новости, где политики сменялись растерянными и заплаканными осетинскими женщинами. Его жена придерживала бокал, из которого Маруся сосредоточенно тянула через трубочку густой молочный коктейль.
— Нас втянули в эту войну, — сказал он, присаживаясь рядом. Хоть Ева и не задавала вопросов, он знал, что она ждет объяснений. — Ночью напали на город, убили российских миротворцев.
— Там все разрушено. У тех, кто выжил, не осталось ни домов, ни вещей. Это видно даже по таким куцым съемкам, что гоняют западные каналы.
— Хорошо, что ты не видела всей картины. Это война.
— Андрей, ты же можешь им помочь? Ты можешь дать денег пострадавшим?
И все-таки она не всегда понимала его.
— Я могу. Но не стану этого делать.
— Почему?
— Ева, для этого и существует государство. Я плачу налоги, которые идут — в том числе — на помощь нуждающимся. У меня нет других долгов перед обществом.
— Да, но есть такое понятие, как благотворительность, — Ева старалась говорить мягко и не злиться, но глаза ее уже потемнели.
— Благотворительность — это попытка откупиться от социума. А я никакой вины ни перед кем не ощущаю. Мне нечего искупать.
— Неужели тебе их не жалко? Вот просто, по-человечески, не жалко? Будет зима, а у них дома изрешечены пулями!
— В тебе говорят женские гормоны, — Андрею не нравилось, что вполне разумная Ева, столкнувшись с эмоционально накаленной темой, начинала его демонизировать. — Вот смотри, банкир жертвует десять процентов от недоплаченных им налогов на сиротский приют или церковь. Так, на всякий случай — а вдруг там, после смерти, ему и правда что-то предъявят? Вот эта подачка и зачтется как «доброе дело». Благотворительность как процесс искупления насквозь порочен.
— Можно и налоги платить, и деньги жертвовать, — Ева видела, что Андрей тоже на взводе, но уступить не могла.