С открытием весны на богатырской сопке оказывается столько сена, что, как крестьяне говорят, стало бы его на прокорм одной лошади во всю зиму; но никогда и никто не посмел свезти этот стожок для потребы своей домой, даже во время большого недостатка корму и трудности прокормить скот. От этого приключилась бы такая беда, что мужики на вопрос об этом не могли даже придумать, чем бы такой смельчак поплатился.
Почти то же находим и в Торопецком уезде. Тут дорога к Смоленску, между реками Торопою и Двиною, пролегает песчаным берегом, и невдалеке от погоста Бенец виднеются несколько курганов, по-здешнему — сопок, довольно возвышенных и уже поросших лесом. Заметим, впрочем, мимоходом, что последнее обстоятельство не доказывает древности кургана: так называемые французские могилы на пути обратного шествия великой армии также поросли уже соснами в человека толщины. Здесь, однако же, в Торопецком уезде, в память людскую не было никакого события, объясняющего присутствие бенецких сосен; одно предание говорит, что это есть побоище Руси с Литвою, другое, напротив, утверждает, что здесь побита и погребена большая шайка вольницы, истребленной неизвестно когда царским войском.
Подле самой дороги и вблизи курганов есть место, урочище, не означенное ни сопкой, ни другим наружным признаком, а между тем оно живет в памяти народа, и каждый из окружных жителей его знает. Здесь подвизался с неимоверною храбростью какой-то славный витязь, которого имя забыто, и забыто также, для чего и для кого он положил свой живот; но думать надо, что он стоял за святое дело, иначе бы народ не чтил о сю пору память его: либо он побил Литву, либо разбойников. В старину, по уверению стариков, за него служили панихиды; теперь же поминовение его заменено особым, установившимся за общий обычай, обрядом: каждый из окрестных жителей, минуя это место, считает ненарушимою обязанностью своею отломить ветку от дерева и бросить ее на могилу или на поприще удалого богатыря. В летнее время здесь бывает много езды, и обратившийся в привычку обычай исполняется всяким проезжим, кроме разве чужестранных людей; поэтому костер сучьев нарастает день ото дня и образует наконец большую кучу или курган. Но вот что замечательно: костер этот растет только два года, а на третий сгорает; на пепелище появляются два сучка, сложенные крестом, и они служат основанием нового костра, который накопляется опять также два года, а на третий — сгорает. Так ведется с незапамятных времен. Отчего костер сгорает и кто кладет в основание нового памятника два сучка крестом — этого никто не знает; по крайней мере, вы не найдете никого, кто бы это вам сказал. Крестьяне уверяют, что ни у кого рука не поднимется поджечь костер, хотя ему и суждено сгореть и это должно быть витязю приятно, — но никто, однако же, не посмеет к нему прикоснуться. Старики говорят, что уже за их память это дело идет своим порядком более полустолетия, а при отцах и дедах их было все то же, но что никто не видал, хотя такая огромная куча и должна гореть ярко и довольно долго. Вероятно, это делается зимой, когда летняя дорога покидается и западает снегом, а прокладывается ближайший зимник по болотам и озерам. Это объясняется также, каким образом пылающий костер никогда не разносил лесного пыла или пожара, которого следов не видно на ближайших хвойных деревьях. Если мы не согласимся верить вместе с народом в это чудо, то остается предположить либо что распространенное и укоренившееся в народе поверье заставляет того или другого, кого случай наведет в урочное время в то место, зажечь костер и утаить это, обманывая себя и других, как это нередко в суевериях случается, либо что этот обряд всесожжения составляет тайну немногих, соблюдающих в роде своем какое-нибудь заветное предание.
Теперь перейдем на Ижму и расскажем чудесное предание о
Сажень полтораста от селения Ижмы, где между изгородями пролегает по берегу реки дорога, лежит небольшой курган, заваленный хворостом, обломками сучьев, каменьями и тому подобным хламом. Кто бы ни шел мимо, всякий бросает на холмик этот что попадается ему под руку; так ведется с незапамятных времен, и народ до того к этому привык, что всякий, не доходя до кургана, оглядывается и запасается вовремя хворостиной, веткой или камнем, потому что вокруг самого кургана чисто и все движимое уже подобрано. Кто бы решился не исполнить этого обычая, на того народ стал бы смотреть как на опасного вольнодумца и безбожника или как на невежду, пренебрегающего священными вековыми обычаями отцов и дедов.
Старики рассказывают, что в прежние времена, которые, как всякому известно, славились чудесами, вокруг этой могилы бродили в осенние темные ночи какие-то страшилища, сверкая раскаленными как уголь глазами и завывая страшными голосами. Иногда на кургане вспыхивал синеватый огонь, и в огне этом видны были яркие, красные, будто налитые кровью глаза. Бывали смельчаки, которые подходили в это время к кургану, но они возвращались оттуда изувеченными и немыми или даже сумасшедшими. И теперь еще курган этот внушает суеверный страх всем окрестным жителям; никто, конечно, не решился бы пройти ночью поблизости его, а всякий делает обходы, осеняясь крестом и молитвой.
В стародавнее время, когда еще ижемцы не знали никаких властей, кроме старших своих, жили рассеянными по дремучим лесам своим, питаясь и одеваясь тем, что добывало копье, лук и стрела, поклонялись каменным и деревянным болванам и назывались одним именем со многими другими племенами — чудью, тогда около этих мест появился Ягса; кто и что он был и откуда взялся — неизвестно. Это был по виду человек, но аршином выше всех других, даже самых рослых людей; голос его был страшен и раздавался по лесам на большое пространство; глаза кровавые, яркие, как огонь; смуглое безобразное лицо, черный и густой жесткий волос, вроде конского хвоста; щетинистая борода; лапищи огромные, следы такие, что человек мог стать в каждый из них обеими ногами; одежда из шкур медведей, которых он бил копьем своим; все это придавало ему страшный вид, и появление этого чудища взволновало мирную чудь, которая дала ему название злого чародея Ягсы. Он никогда и ни с кем не говорил, ходил всегда вооруженный огромным копьем и тяжелою секирой, никто не знал жилья его, все избегали встречи с ним, но он по временам являлся вблизи жилищ для грабежа и разбоя: он убивал людей без причины, ради одного страха и забавы; он угонял скот, уносил детей, которые пропадали без вести, но в особенности преследовал молодых и пригожих девушек, которых высматривал, бродя по ночам вокруг огней, выхватывал из мирной семьи и, перекинув через плечо, как волк овечку, бегом уносил в не известную никому берлогу свою. Это нагнало на жителей такой страх, что люди почти умирали с голоду, не смея идти в лес и к озерам на промыслы из опасения встречи с Ягсой, который в таком случае всегда почти убивал промышленника; девки же прятались постоянно в самые темные углы жилья своего, не смея выказать лица на свет Божий, чтобы не приманить этим страшного и проклятого Ягсу. Но и это их не спасало: он был волхв, от которого трудно было уйти или скрыться. Поворожив, когда ему нужна была жертва, он угадывал, в каком месте или жилье находилась пригожая девка, и, отправившись туда, нападал врасплох на бедных жителей и уносил красавицу, с последним замиранием плача которой западал и слух о ней навсегда.
Для злых чар своих Ягса разрывал свежие могилы, доставал оттуда трупы и употреблял также кровь невинных детей. Многие до того боялись его, что приписывали ему всякую сверхъестественную власть и силу: злостным могуществом своим он затмевал солнце, наводил тучи, распускал дождь, бурю и град, он морил и угонял в подземные вертепы рыбу, загонял зверей и животных и насылал страшную засуху, так что народу иногда нечем было питаться.
Много раз уже чудинцы делали большие сходки, совещались, вызывая стариков и бывалых людей, каким бы способом избавиться от этого злодея; наконец, ходили на него большими толпами, но или, проходив много дней даром, не могли отыскать его, или же дорого платились за смелость свою, если его отыскивали: он побивал множество людей, а сам уходил невредимым. Раз они вздумали вырыть на него огромную волчью яму в таком месте, где он часто проходил и где недалек был глубокий брод на реке, но Ягса и за это страшно мстил несчастным жителям: он пошел бродить по окружности, ловил встречного и поперечного и бросал в эту яму. Таким образом, чудинцы, взявшись за ум, поспешили скорее опять засыпать эту яму.
У старшины одного из селений ижемских была дочь, славившаяся красотою если не по всей земле, то по крайней мере по земле ижемской чуди. Родители хранили ее со всеми возможными для них предосторожностями, но не уберегли: она пропала без вести среди белого дня, а люди видели об эту пору Ягсу издали с какою-то ношей, и никто не мог сомневаться в том, что он избрал жертвою своею несчастную старшинскую дочь. Это произвело такой всеобщий порыв отчаяния, потому что народ любил и уважал доброго старшину и гордился красотою его дочери, что народ собрался в деревню старшины и требовал мести. Когда еще судили и рядили об этом событии и о том, что теперь делать, вдруг прибыл старшинский сын из соседнего околотка с толпою вооруженной молодежи и громко говорил, подымая секиру выше головы своей, что это будет позор неслыханный, если вся чудь не подымется на Ягсу и не отомстит за такое поругание, и что отныне ни одна девушка во всей земле ижемской не взглянет на парня и не позволит ему подойти к себе на десять шагов, покуда Ягса не заплатит жизнию за свою дерзость. Старики, не видя конца этому бедствию, поддержали старшинского сына, и вся молодежь поднялась под предводительством его и двинулась войной на Ягсу, отдав клятву пред истуканами своими: погибнуть до последнего человека или победить. Старики пошли из селения в селение, объявляя поголовщину на этого злодея и назначая место для общего схода.
С разных сторон стали набираться такие толпы, вооруженные копьями, стрелами, секирами и дубинками, будто народ поднялся войною на другой народ, и, глядя на это грозное ополчение, никто бы не поверил, что оно двинулось на одного только человека, который был аршином выше прочих людей, но человек этот в воде не тонул, в огне не горел, и его не донимали ни стрела, ни легкое копье, пущенное из руки; но ходила какая-то темная молва, что он не может устоять против удара изручь, то есть рукопашной битвы, где оружие, которое его поражает, не было брошено в него, а оставалось бы в руках бойца. Конечно, страшно было подступиться для такой битвы к сильному чародею, которого многие называли даже
Целую неделю чудское войско искало злодея, но он не являлся. Тогда решили залечь в засаду на том месте, где была некогда устроена волчья яма на Ягсу, где был любимый бор его и где теперь невдалеке находится описанный нами курган. Место это в то время было удалено от всех жилищ и берега Ижмы покрыты вековым бором. Три дня чудинцы сидели в засаде, на четвертый вечером Ягса показался на противном берегу, пощелкал, посвистал и пошел на свой брод. Сердца воинов чудского ополчения замерли от страха; но злоба их и чувство мести воспламеняли и ободряли надеждою. Они притаились, выждали Ягсу и встретили его градом стрел, а затем с неистовым криком, чтобы заглушить робость свою и придать себе более духу, пошли врукопашную. Впереди всех бросился отчаянный старшинский сын и первый ударил Ягсу изручь копьем в грудь. Не видав еще на себе крови, Ягса как будто оробел и хотел прорваться сквозь окружавшую его толпу, побивая из правой руки копьем, а из левой — секирой всякого, кто приближался; но ловкий удар копья старшинского сына ободрил прочих, задние напирали на передних и стискивали все теснее густой круг, обложивший мирового злодея; он отбивался, как раненый медведь, перебил несколько десятков народу, но и сам был сбит с ног и приколот к земле сотнею копий. «Стойте! — закричал бедный старшинский сын умирающим голосом. — Не убивайте его, отрубите ему руки, чтобы сделать безопасным, и заставьте показать, где у него полоненные девушки и старшинская дочь». Это были последние слова его; проколотый насквозь копьем волота, он испустил дух.
Ижемцы послушались его совета и заставили безрукого, искалеченного Ягсу вести их к своему логову. Он молча повиновался и привел их ко входу глубокой пещеры на берегу речки Кучи, протекающей в полуверсте от этого места. Тут нашли нескольких пропавших девушек, а также и дочь старшинскую, но всем им похищение Ягсою стоило жизни: нашли одни только трупы их. Народ горевал, и каждый вымещал теперь на злодее злые дела его, и он должен был переносить все. Разные вещи, награбленные им и также отысканные теперь в пещере, снесли в костер и сожгли; пещеру же завалили каменьями и засыпали землей; а ныне никто даже не может указать и места, где была эта пещера. Затем народ отвел проклятого Ягсу опять на то место, где он был полонен, отрубили ему там голову, свалили в яму, пробили между лопатками осиновым колом и засыпали землей.
Вот, по рассказам ижемцев, происхождение небольшого кургана, о котором мы говорили, на который по нынешний день каждый прохожий бросает что ему попадется под руку. Замечательно, что здесь делается это в проклятие и поношение злодею, тогда как в двух других описанных нами случаях обычаем этим почитается память богатырей добродетельных. Может быть, впрочем, это надо понимать и так, что робкие ижемцы воздают Ягсе почет от одного только суеверного страха.
ЗАУМАРКИНА МОГИЛА
Радуница и Семик принадлежат к важнейшим и любимым праздникам устюжан: оба посвящены памяти усопших. Радуницей называется вторник Фоминой недели, в который и во всей великой России совершаются поминки, тогда как на Украине это делается в понедельник. Семиком называется четверток седьмой недели по Пасхе. Тот и другой день празднуются устюжанами при Иоанно-Предтеческом девичьем монастыре с установления при нем в эти дни крестных ходов, или с 1445 года.
За стенами этого монастыря была сосновая роща, отжившая вместе с отцами нашими, но остатки пней о сю пору покрывают неровную местность. Это не тот бор, однако же, который еще до построения монастыря служил местом соколиной охоты для устюжских баскаков; есть, напротив, любопытное и правдоподобное предание, которое объясняет нам, откуда взялся на этом месте небольшой сосновый борок, коего пни доказывают и ныне, что деревья стояли довольно редко и притом большею частию на небольших буграх или насыпях.
На этом месте было в старину, в течение многих веков, покоище, то есть тут погребали умерших без покаяния, скоропостижною смертию, погибших несчастными случаями и самоубийц. Для этого здесь становилась
Есть предание, что когда в Устюге свирепствовал мор под названием черной смерти, где болезнь обнаруживалась черными болячками по телу, то многие из жителей, коль скоро только черная немочь на них обнаруживалась, сами уходили за город в скудельню и там умирали. Все знали, что спасения от этой болезни не было, что она заразительна и легко передавалась от одного человека другим, и народ, покоряясь этому бичу небес, шел в скудельню и, так сказать, заживо сам ложился в могилу свою. Полагают, что это было поводом к основанию скудельни, которая впоследствии обратилась в покоище для умерших без совершения над ними таинства и христианских обрядов.
Кроме этого общего зимовища, на том же месте было много могил одиночных или семейных, если целое семейство погибало внезапно от какого-либо несчастного случая. Так, например, предание о Заумаркиной могиле еще свежо; на нее укажет вам каждый устюжанин; и пень сосны, посаженной по тогдашнему обычаю на небольшую насыпь, составляет одну из примет ее. Вот что рассказывают об этой могиле.
ebooksa