Я также обратил внимание на тишину. Впервые за последние три дня стоны и крики раненых не терзали мои нервы и рассудок. Люди вокруг вообще не издавали ни звука.
Ясное дело, это оказался не перевязочный пункт, а похоронный, и дежурившие здесь солдаты, на милосердное попечение которых меня оставили друзья с передовой, уже закончили работу на сегодня. Я лежал во дворе перед палаткой, один, в окружении доблестно павших воинов. Ноги по-прежнему не слушались, но мне удалось сесть и оглядеться по сторонам. Многие тела не были накрыты одеялами. Торчащие наружу кости и открытые мертвые глаза блестели в звездном свете. Я узнал нескольких парней из 13-й бригады.
Я попробовал закричать, но безуспешно: из моих забитых слизью легких вырывался лишь глухой кашель. Я снова лег и стал ждать, когда кто-нибудь появится поблизости. Время от времени по дороге ярдах в десяти-пятнадцати от меня проезжали верховые на лошадях и мотоциклисты, но между рядами трупов и дорогой возвышался небольшой земляной вал, да и в любом случае мой сдавленный кашель никто не услышал бы.
Доползти до дороги не хватило бы сил: в последний раз я ел утром перед наступлением. Причем съел очень мало, но не потому, что нервничал, а потому что все солдаты предпочитают не наедаться перед боем на случай ранения в живот. За трое с половиной суток голода страшно ослаб. Я не сомневался, что еще до утра умру от жажды или от ран.
Перед рассветом закрапал дождь. Мелкая изморось разбудила меня, я запрокинул голову и стал ловить ртом крохотные капельки. Этого было мало. Попытался набрать дождевой воды в сложенные чашечкой ладони, но ничего не получилось, слишком уж сильно тряслись руки. Понимая, что редкий дождик вот-вот кончится, я лихорадочно осмотрелся в поисках какого-нибудь сосуда, чтобы собрать в него воды и спасти свою жизнь, — ну там брошенной фляги, канистры, каски… чего угодно. Но ничего такого поблизости не оказалось. Потом я заметил, что вода скапливается в складках одежды на непокрытых трупах. Признаюсь, я ползал между ними сколько хватало сил и жадно слизывал языком эти крохотные лужицы, пока они не впитались в ткань или не испарились. Помню, лакал воду из холодной межключичной впадины молодого парня, как кошка лакает сливки из миски. Тогда не испытывал ни малейшего стыда и сейчас тоже. Боги оставили меня, и я словно бросал им вызов: делайте что хотите, но выживу вам назло!
А потом явилась она.
Легко ступая, она прошла между рядами недвижных тел. Я не понял, босая она или в мягких тапочках. На ней было вчерашнее платье — из тонкой, но не прозрачной ткани, ниспадающее «прерафаэлитскими» длинными складками, текучими и подвижными в звездном свете. Я уже утолил жажду и снова лежал на своих носилках, закутавшись в грубое одеяло. Боялся, что она ищет в темноте меня, и еще больше боялся, что не меня.
Не стану притворяться, будто не догадывался, кто она такая. Но это не имело значения. Когда она склонилась надо мной, распущенные волосы упали темным занавесом вокруг нас. От нее исходил теплый женский запах с оттенком фиалки и жасмина.
Я хотел сказать «не надо», хотел сказать, что губы у меня запеклись и потрескались, а дыхание наверняка зловонное, но она приложила к моим губам прохладный палец, веля молчать. А в следующую секунду убрала его и поцеловала меня. Одновременно нежно и крепко, бесконечно долго и слишком коротко. Все поплыло перед глазами, и звезды закружились в высоком небе.
Она отстранилась, и я на миг почувствовал сквозь ткань мягкое прикосновение ее левой груди.
— Подожди, — прохрипел я, но она уже уходила, приподняв подол платья, чтобы не задевать скрюченные пальцы и запрокинутые лица мертвецов, лежащих в сырой темноте.
— Подожди, — снова прошептал я, но мною уже овладевал сон. Были бы силы, я непременно последовал бы за ней. Дрожа всем телом, натянул повыше мокрое одеяло и провалился в сон без сновидений, похожий на смертный, каким спали все вокруг.
Ужасный день. Меня уже собирались выписать, но решили подержать еще сутки, поскольку прошлой ночью жар и кашель опять усилились. Ноги словно чужие, слушаются плохо, но теперь я хотя бы могу стоять на них, опираясь на одну трость.
Снова годен к службе в армии Китченера.
Сегодня получил настолько скверные новости, что мне остается только посмеяться проделкам ироничного божества, правящего миром. Я знал, что стрелковая бригада, потерявшая половину личного состава, если не больше, перестала существовать как боевая единица. По крайней мере — временно. А значит, по возвращении в батальон я получу назначение на какую-нибудь непыльную должность на спокойном участке фронта… скорее даже в резерве далеко от передовой линии. Сержант Роулендс вчера сказал, что видел приказ об отправке батальона к Бресли, а оттуда под Калонн, для продолжения службы в щадящих условиях. Войска там, сказал он, квартируют по жилым домам, и до полей сражений на Сомме не близко.
Уже начал думать, что доживу до Рождества. А сегодня пришли бумаги о моем переводе.
Я подал прошение в прошлое Рождество, когда бригада стояла в Анкаме, и чувствовал себя одиноким и подавленным. Никогда не умел ладить с простыми людьми, а офицеры в бригаде не особо походили на джентльменов. Я пошел к полковнику Претор-Пиннею и заполнил необходимые анкеты с просьбой о переводе в 34-ю дивизию, надеясь попасть в одно подразделение с Дики, Джоном, Сигфридом
Замечательно. Чертовски замечательно. За короткий срок нахождения в армии уже успел почислиться в трех дивизиях: в период военного обучения стрелковая бригада входила в состав тридцать седьмой; меньше двух недель назад (меньше двух недель назад?!), когда нас отправляли на передовую, то сообщили, что бригаду приписали к тридцать четвертой; и вот теперь я должен паковаться и отправляться в паршивую четырнадцатую. А я никого там не знаю. Что еще хуже — по словам сержанта Роулендса, четырнадцатая дивизия перемещается на передовые позиции, в то время как моя бывшая бригада уходит оттуда.
Не потеряй я свой пистолет на «ничейной земле», засунул бы его в рот и вышиб мозги к чертовой матери.
ebooksa