Любовники старой девы

Жигмонт что-то произнес тихо и грустно, на непонятном языке. Все посмотрели на него с удивлением.

ГЛАВА 36

— Если спросить любого из нас, — начал Жигмонт, — любит ли он правду, ответ будет бездумный и быстрый — да, очень люблю правду и ненавижу ложь! Что она такое, эта самая правда, или, как ее красиво зовут иной раз — истина? В каком отношении к нам, людям, она обретается? Мы редко задаемся подобными вопросами. Я вижу эту самую истину в обличье старой девы, сосредоточенной на каких-то своих раздумьях, и никак, никоим образом не могущей понять нас хотя бы в самой малой степени. А мы лжем, будто любим ее. Бедные мы! Любовники старой девы. Странно, да?

Сейчас я скажу вам, как назвали меня при рождении. Мое имя — Реджеб из рода Нешри!

Глаза Михала широко раскрылись.

— Татарин! — произнес он с враждебным каким-то изумлением.

— Нет, мальчик мой, — улыбнулся Реджеб. — Мои единоплеменники не зовутся «татарами» — выходцами из адской тьмы, но зовутся они «османами» — небесными!

Я родился и вырос в большом приморском городе. Отец мой был мореплавателем, а мать происходила из бедной семьи. Она рано умерла. Дед мой по матери был известен своей набожностью. От него я получил в наследство молитвенный коврик, ибо я всегда сохранял приверженность к вере отцов! — Реджеб смешливо улыбнулся и развел руками. — Маргарета знала об этом. Сколько раз бывало, после дружеского диспута на богословские темы с моим приятелем, духовником королевы венгерской, я после его ухода расстилал в своей комнате дедовский коврик, омывал руки, становился на колени и прижимался лбом к нежно-голубым, туго переплетенным шерстяным нитям.

Отец рано стал брать меня в море. А его мать, моя бабка, славилась как ученая женщина. Она собрала обширную библиотеку, годам к двенадцати я уже мог толковать священную книгу — Коран, и знал наизусть огромное количество стихов. Позднее меня заинтересовали книги христиан и язычников, особенно труды старых греческих философов. Не знаю, каким образом, но я, кажется, постиг искусство оставаться свободным. Хотя мне приходилось быть в числе придворных у королей, шейхов, султанов…

— Ты — лазутчик! — воскликнул Михал.

— Не надо, мой милый, — ласково сказал Реджеб. — Не настраивай себя на дурное отношение ко мне. Я лазутчик не более, нежели туча — вестница дождя! Потерпи немного, я дам тебе повод ненавидеть меня.

Итак, я часто отправлялся в плавание с отцом. Его корабли перевозили купцов, а порою нападали в открытом море на другие корабли!

Однажды наш корабль потерпел крушение. Мы — отец, несколько гребцов и я — спаслись в одной лодке. Выгребли в устье большой реки. Выбрались на пустой берег. Я пошел на разведку. Добрался до холмов. Увидел пещеры. Этого не следовало делать, я мог заблудиться в пещере и погибнуть без пищи и воды. Но я не подумал и смело пошел вперед. Отец никогда не удерживал меня, ни о чем не предупреждал, не пугал. Я с детства привык сам за себя отвечать, сам с собой справляться. Что было дальше, вы, должно быть, догадались. Я попал в подземный ход. Случилось то, о чем Кларинда уже рассказала. Скажу только, что никогда в жизни не было у меня такого тяготения к женщине и никогда я так не ощущал телесное единение двоих в любви, одухотворяющее души. Никогда в жизни не было, как в тот раз.

Длинную историю того, как я выбрался из подземного хода, не нашел своих, скитался один в чужой стране и все-таки вернулся домой, эту длинную историю я опускаю. Я мог бы немало подобных историй рассказать о себе. Но это уже другая моя правда. А пока продолжу.

Наши обычаи семейной жизни таковы, что ты можешь быть самым почетным гостем, самым дорогим другом, и не знать, сколько у твоего хозяина жен и детей. Я нахожу, что это дает известную свободу. Я знал, что у моей бабки есть воспитанница, но не интересовался ею и никогда ее не видел. И вот как-то раз негритянка Айша, старая прислужница, украдкой провела меня к бабкиным покоям и показала мне эту девушку. Айша сказала, что девушка видела меня и умирает от любви ко мне. Такие признания мне уже делались. Я уже не верил в смерть от любовной лихорадки. Я был в том возрасте, когда юноша перестает верить в саму возможность существования в этом мире бескорыстных и возвышенных чувств, и даже гордится этим своим неверием. После снова начинаешь верить, но уже не так, как в юности, не так горячо и мягче что ли. Девушка была красива необыкновенно! Но она очень напоминала ту девочку из комнаты в замке, куда меня привел подземный ход. И, глядя на красавицу, я понял, что единый раз больше не повторится, и если мы будем вместе, мысли о том единственном дне не оставят меня, а я уже почувствовал, что с этой не может быть, как с той, единственной! И постоянно видеть это внешнее сходство, и помнить, и разочаровываться, не находя сходства в главном… Нет! Я дал понять Айше, что мне не нужна эта девушка!

Кларинда слушала, прижав ладони к груди. Реджеб посмотрел на нее.

— А кольцо я подарил ей, — сказал он тихо. — Когда она сидела на пустой площади, в рубище, в обличье одинокой беззащитной старухи, и ничего не просила. И вдруг мне захотелось отдать ей кольцо!

Это обличье старухи она принимала по желанию творца иллюзий, того самого голубоглазого старика, о котором вы уже слышали сегодня. И последним его желанием было, чтобы даже после его смерти я мог видеть и ощущать ее лишь в этом обличье! И лишь когда она умрет, я смогу увидеть ее подлинный облик! Так и случилось! Но с этой красавицей я не смог бы оставаться! Она снова и снова мучила бы меня внешним сходством с той единственной девочкой! Маргарета узнала меня. Но я не знал, что она и Седеф, воспитанница моей бабки, — одно лицо! Она это скрыла! Я знал, что другое имя Седеф было — Кларинда, знал кое-что о ее жизни. Маргарета сказала, что вместе с Клариндой училась у старика, а потом Кларинда умерла. Все видели, как прекрасна Маргарета, и только я видел и любил старуху! И она это знала и страдала.

— Если бы я знала, — горестно шептала Кларинда. — Она пришла ко мне с добром, а я обидела ее! Я увидела нарядное платье и блестящие драгоценности, и не заметила горя. Я оказалась бездушной, завистливой, злобной!

— Не мучай себя. Не могу смотреть на твои мучения. — Ивана наклонилась к матери.