В голове по-прежнему стоял туман. Монца собралась было спустить ногу с кровати, но пронзившая лодыжку боль мгновенно вернула ее к действительности. Лицо исказилось страдальческой гримасой.
– Все еще болит? Ничего, сейчас я тебя порадую. – Он потер руки. – Швы уже сняты.
– Долго я была без сознания?
– Несколько часов.
– А… до этого?
– Больше трех месяцев. – Она вытаращила глаза. – Всю осень и начало зимы. Скоро новый год. Прекрасное время для новых начинаний. То, что ты вообще пришла в себя, – уже чудо. Твои раны… ну, думается мне, моей работой ты останешься довольна. Что умею, то умею.
Он вытащил из-под скамьи засаленную подушку и подсунул ей под голову, обращаясь с Монцей столь же небрежно, как мясник с куском мяса. Теперь, с приподнятой головой, она могла посмотреть на свое тело. Выбора не было, пришлось смотреть на бугристую выпуклость под грубым серым одеялом, перехваченную поверх груди, бедер и лодыжек тремя кожаными ремнями.
– Ремни – для того, чтобы защитить тебя же. От падения со скамьи, пока спишь. – Он вдруг издал кудахтающий смешок. – Не хотелось бы, чтобы ты себе что-нибудь сломала, правда? Ха… ха!
Отвязав ремни, он взялся двумя пальцами за край одеяла. Монца смотрела, отчаянно желая увидеть и отчаянно этого страшась.
Он сдернул одеяло, как балаганщик, показывающий главный приз.
Глазам ее открылось тело, которое она не узнала: голое, изможденное, с выпирающими из-под кожи костями, сплошь усеянное черными, фиолетовыми, желтыми пятнами огромных синяков. Глаза заметались по безобразной плоти, делаясь все шире, покуда Монца силилась осознать увиденное. Помимо синяков, тело покрывали еще и красные рубцы, воспаленные, с розовой полоской молодой кожи посередине, окаймленные темными точками от снятых швов. Только на груди вдоль ребер их было четыре. Остальных – на бедрах, ляжках, левой ступне и правой руке – было не сосчитать.
Монцу начало трясти. Не может эта дохлая туша из мясницкой лавки быть ее телом. Стуча зубами, она втянула в грудь воздух, и в тот же миг испещренная синяками, усохшая грудная клетка слегка приподнялась.
– Ох… – выдохнула Монца. – Ох…
– Впечатляет, да? Понимаю! – Склонившись над ней, он отметил быстрым взмахом руки каждую из ступеней красной лесенки на груди. – Эти ребра и грудинная кость были раздроблены. Чтобы их восстановить, пришлось резать. Я старался делать разрезы как можно меньше, но…
– Ох…
– Особенно я доволен левым бедром. – Он показал на красный зигзаг, шедший от низа впалого живота до ляжки и окруженный с обеих сторон рядами точек. – Бедренная кость сломалась так, что вошла внутрь себя самой, увы. – Прищелкнул языком, ткнул пальцем в свой сжатый кулак. – Нога стала короче, но, на удачу, в другой ноге была раздроблена голень, и, удалив осколок, я сгладил разницу. – Он свел вместе ее колени, отпустил и, глядя, как они расходятся, нахмурился. Ступни лежали мертвым грузом. – Одно колено теперь немного выше другого, и такой высокой, как прежде, тебе уже не быть, но учитывая…
– Ох…
– Все срослось. – Он с улыбкой провел рукою по иссохшим ногам от бедер до лодыжек, словно кухарка, щупающая цыпленка. Монца смотрела, как он ее трогает, но прикосновений почти не ощущала. – Срослось, и стягивающие тиски сняты. Это настоящее чудо, поверь. Видели бы скептики из академии, забыли бы, как смеяться. Видел бы мой старик-учитель, он бы…
– Ох…
Монца медленно подняла правую кисть. Верней, трясущуюся пародию на кисть, которой заканчивалась ее рука, со сморщенной высохшей ладонью и уродливым шрамом сбоку, куда врезалась удавка Гоббы, с пальцами, узловатыми, как древесные корни, слипшимися вместе, с оттопыренным под странным углом мизинцем. Она попыталась сжать кулак, дыша с присвистом от натуги. Пальцы чуть шевельнулись, но боль прострелила руку до плеча. Во рту стало горько.