Было якобы так: судно, чьего имени моряк не помнил, попало в штиль в море, которое моряк назвать не мог. Судовые припасы истощились, и команда тронулась умом. А на судне был пассажир – мужчина с недостатком развития: крылом вместо руки. Команда решила, что все несчастья у них – из-за него. Они вытащили его из постели, выволокли на палубу, заключили пари, сколько он продержится на плаву. «Валяй, лети, – сказали ему и швырнули за борт. – Улетай, птичка».
И он улетел.
Пока он падал, рука его стала вторым крылом. Какой-то миг он был ангелом. А в следующее мгновенье стал лебедем. Три раза облетел он судно – и скрылся за горизонтом.
– Мой брат уже видел рыло толпы, – сказал мужчина, – и пожалел, что сам человек. Если он снова обратился в лебедя – будет только рад.
Мора закрыла глаза. Образ Сьюэлла-ангела, Сьюэлла-лебедя она оттолкнула от себя, прочь, сделала его крохотной фигуркой в далеких небесах.
– За что его изгнали? – спросила она.
– За противоестественную близость с королевой. Доказательств никаких, учтите. Король человек добрый, но музыку заказывает архиепископ. А он нашу бедную сестру всегда терпеть не мог. Готов был верить самым грязным сплетням, – ответил мужчина. – Наша бедная сестра. Королева народа, который с радостью сжег бы ее на костре – и грел бы руки у этого огня. Замужем за человеком, который готов им это позволить.
– Он говорил, что вам все равно, – сказала ему Мора.
– Он ошибался.
Мужчина проводил Мору к ее меблированным комнатам, накидки с плеч ее не снимал. Сказал на прощанье, что они еще увидятся, но закончилось лето, настала зима, а вестей от него не было.
Погода ожесточилась. И Мора ожесточилась. Жестью стала еда у нее на языке, воздух у нее в гортани.
Отец никак не мог взять в толк, почему они до сих пор живут в меблирашках.
– Мы сегодня домой пойдем? – спрашивал он что ни утро, а то и не раз. Сентябрь стал октябрем. Ноябрь – декабрем. Январь – февралем.
А потом однажды поздно ночью брат Сьюэлла постучался Море в окошко. То все обледенело – насилу открыв его, она услышала треск.
– Наутро уезжаем, – сказал мужчина. – Я зашел попрощаться. И попросить вас с отцом вернуться в домик, сразу как проснетесь, а по пути ни с кем не разговаривайте. Мы вам благодарны за то, что дали нам в нем приют, но домик этот всегда был вашим.
И он пропал, не успела Мора решить, что лучше сказать – «спасибо», «прощайте» или «не уезжайте, пожалуйста».
Наутро они с отцом поступили, как было велено. Все побережье обернул туман, и чем дальше они шли, тем гуще он ложился. А у дома они заметили тени – силуэты мужчин в дымке. Десять человек сбились вокруг еще одной фигуры – поменьше, поизящней. Старший брат махнул Море – мол, идите в дом. Ее отец направился к нему поговорить. А Мора зашла внутрь.
Летние гости иногда оставляли чашки, иногда – шпильки. Эти гости оставили письмо, колыбельку и младенца.
В письме говорилось: «Мой брат сказал, что вам можно доверить этого ребенка. Вручаю его вам. Мой брат сказал, что вы сочините историю, в которой объяснялось бы, как этот домик стал вашим, как у вас появился этот ребенок, и эта история будет до того хороша, что люди ей поверят. От этого зависит жизнь ребенка. Никто не должен знать о том, что он есть. Правда опасна до того, что ее никто из нас не переживет».
«Сожгите это письмо», – вот как оно заканчивалось. Без подписи. Почерк женский.