Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад,

Горшочек

Перевод с английского Сергея Ильина

Дания. «Чайник» Ханса Кристиана Андерсена

В нашем городе жила стройная девочка и ее мама, хорошие были люди, но бедные. Есть им было нечего – как и всем в нашем городе. Девочка вечно бродила по лесу. Бродила, надламывая ветки и пугая белок, думая, что бы такое положить в рот. Тут в нашей истории происходит неожиданный поворот: стройная девочка встречает старую каргу. Карга показывает ей ладонь. А на ладони горшочек стоит.

Маленький, откуда взялся – неизвестно.

И говорит карга: Как проголодаешься, скажи «Вари, горшочек, вари» – и получишь от него сладкую кашу. Ну и еще несколько слов сказала. Совсем немного, а потом улыбнулась и исчезла из нашей сказки. Что же касается девочки, она поступила так, как девочки обычно и поступают, – побежала к маме. Они прошептали: «Вари, горшочек, вари», – и наелись сладкой каши. Горшочек варил, они шептали. Хорошая была каша. Но тут в истории происходит новый поворот, вот какой: Они кормят соседского ребенка, совсем уже не маленького. И вот какой: Они делятся кашей с голубем. И вот какой еще: Девочка уходит в школу, и там узнает из учебников про поваренные книги, а из поваренных книг про всякие телосложения.

Уходит, стало быть. А ее мама шепчет: «Вари, горшочек, вари».

Горшочек варил, мама ела, горшочек варил. Мама ела и полнела, и просила горшочек перестать…

Но слов-то, которые останавливали горшочек, она не знала.

Ее стройная дочка знала эти слова. Однако дочка была в школе, изучала теоремы и томаты, и генералов, любивших томаты. А горшочек варил. А мама ела. А каша кипела, переваливаясь через край. Он так и варил – и в следующем абзаце, и в последующем. И вскоре пол кухни покрылся кашей, и столы покрылись кашей, и стулья. Потом кашей покрылась плита, потом спальня, в которой горел свет, да только каша его потушила. В городе стало темно.

А горшочек занимался тем, чем обычно занимаются горшочки.

Каша начала затекать на мощеные тротуары, на потрескавшиеся лестницы. Скоро сладкой кашей покрылся соседний дом и ближняя улица: ее парикмахерская и портняжная, и пекарня. И соседи сидели на тротуаре, и ели печенья, и хлеб, и вкусные пироги, все покрытые кашей. А пекарь говорил: «Кушайте, кушайте!» Пока его кубышка не наполнилась кашей.

Сладкая была каша.

Она поднялась до ветвей березы, до обледенелых ветвей, и птицы садились на них, и плавали, и купались. И ели. И собаки тоже плавали и ели. И куры, тихо кудахтая. А после стали тонуть. Все умоляли горшочек остановиться, и все ели.

Никто его остановить не смог.

Только один дом и остался не накрытым сладкой кашей по самую его медную крышу. Только один. Все соседи сидели на крыше и ели, свесив ноги в кашу. Ногам приходилось туго. Вытянуть их из каши было трудненько, но соседи вытягивали. В конце концов. И тут девочка возвратилась из школы. Маленькая девочка, плывшая по каше на двух больших книгах. Она как закричит: «Стой, горшочек, стой!» Все горожане посмотрели друг на друга и покачали головами.

Таким я помню мое детство. Сначала мечты об изобилии, да; а потом – потом мне пришлось прогрызаться сквозь время, возвращаясь назад.

Тут начинается вторая история: восемнадцатилетней крестьянки Тальи, и ее мужа, офицера Белой армии, и их малышки-дочери шести месяцев отроду. Они гуляли с коляской по улицам Одессы и ели на Дерибасовской шоколадные плюшки. Он купил ей зонт, она учила французский. На седьмой месяц переменилось правительство. Офицеру Белой армии пришлось бежать, потому что цвет его мундира оказался политически некорректным. А может быть, в нем и что-то еще некорректное было. В общем, бежал он из этой истории. А Талья осталась – с малышкой-дочерью семи месяцев отроду.

На восьмой месяц правительство перекрыло границы. Талья начала шить голубые платья, чтобы было на что купить молоко. Шила день и ночь для оперных певиц, приходила после спектакля за сцену, снимала мерки, рассыпала комплименты, снимала мерки. Они ее любили. Талья шила, опера пела, в горшочке варился суп, малышке-дочери исполнилось девять месяцев.

На десятый месяц правительство прекратило завозить в нашу губернию продукты. Месяц получился нетрудный. Опера еще не закрылась, публика еще посещала ее. Но вскоре публика начала исчезать с наших улиц. Публика думала, что сможет найти еду в соседних деревнях. А еды не было даже в самых отдаленных, однако публика об этом не знала. Вот и умирала по пути. Границы же оставались закрытыми. И на столе еды не было, и самого стола не было, и не было еды даже в горшочке. И в животах у всех заурчало, а после перестало и урчать.