Мудрость толпы

– Могу ли я спросить, чего же вы хотели?

– Того же, чего и вы. Чего хотим мы все. – Он не улыбнулся. Не нахмурился. – Сделать мир лучше.

Возможности

Обычно Савин порхала от одного светского мероприятия к другому. Каждый день представлял собой вереницу аккуратно расписанных встреч – изысканный танец под музыку записной книжки и часов; нескончаемая, подогреваемая жемчужной пылью социальная карусель. Дом был для нее всего лишь местом, где она спала и одевалась для следующего приема – этим занятиям она уделяла приблизительно одинаковое количество времени.

Теперь она не могла бы сказать, сколько времени прошло с тех пор, как она в последний раз выходила из дома. Еще до родов, несомненно.

Она говорила себе, что это потому, что во всем городе было не достать ни понюшки жемчужной пыли. Она перерыла все коробки и ящики, она делила свои убывающие запасы на все более маленькие порции, однако, в конце концов, порошок окончательно закончился, а без него Савин была дерганой и вялой одновременно и к тому же мучилась непрестанной головной болью.

Она говорила себе, что это не имеет никакого отношения к страху. Ее вовсе не охватывала волна тошнотворного ужаса каждый раз, когда она думала о том, чтобы шагнуть за порог. Ей вовсе не приходилось давить в себе воспоминания о восстании в Вальбеке, о поле боя под Стоффенбеком, о падении Агрионта.

Она говорила себе, что может выйти из дома, когда ей только вздумается. Но зачем? У нее здесь есть все необходимое.

Савин с улыбкой взглянула на Арди, крепко спящую в своей кроватке. Она могла часами смотреть, как дети спят. Часами сидеть и держать их на руках. Снова и снова целовать темный пушок на их головенках, каждый раз приходя в восторг от этого ощущения. От их запаха. От их мягкости. От их еще не сформировавшейся чистоты…

Внизу прозвонил звонок, и Савин ощутила мгновенный укол паники. Резко повернулась, держась рукой за горло, чувствуя кислый вкус ужаса во рту. В эти дни она даже не знала, каких врагов ожидать. Подобралась к окну, едва осмеливаясь отвести одним пальцем занавеску, и выглянула на улицу, которая раньше называлась Прямым проспектом. Кажется, в Ассамблее еще не решили, во что они хотят его переименовать.

Нынче лучше было не упоминать никаких названий или терминов, если ты не был уверен в том, что они получили одобрение. Каждый день приносил новые слова, которых следовало избегать. Новые идеи, не согласовавшиеся с Великой Переменой. Нет, разумеется, каждый был свободен говорить что хочет – просто стоило соблюдать осторожность, чтобы тебя не повесили.

Снаружи стояла вязкая тишина. Савин непрестанно оттачивала свой слух в ожидании первых отзвуков разъяренной толпы, первых сигналов, предупреждающих о мятеже и насилии… Просто она почти не спит, в этом все дело. Двойняшки требуют так много внимания! И к тому же во всем городе – ни понюшки жемчужной пыли. Савин отпустила занавеску и вздрогнула, услышав за спиной голос Зури.

– Я обнаружила двух бродяг, шляющихся по улицам, – проговорила служанка с отблеском прежней шаловливой улыбки. – И поскольку мой наставник по писаниям всегда говорил, что милосердие – первейшая из добродетелей, я решила, что нужно их впустить…

Волна облегчения накатила на Савин, когда Зури широко распахнула дверь, и за ней обнаружились двое братьев. По крайней мере их Великая Перемена, кажется, вовсе не изменила. Гарун был все таким же плотным и серьезным, Рабик – таким же гладколицым и улыбчивым, как всегда.

Ее первым побуждением было броситься к ним и обнять. Савин даже сделала один шаг, но вовремя сдержалась.

– Никому в этом доме так не рады, – с чувством сказала она, и это было правдой.

Гарун склонил голову.

– Мы тоже рады снова быть вместе с вами.

– И видеть, как благословило вас небо! – Рабик наклонился над кроваткой Гарода, чмокая губами, потом перевел сияющий взгляд на Арди. – Благословило вдвойне!

– Простите, что нас так долго не было. После битвы мы пытались вас найти…