Плач Агриопы

- Завис, — повторил он чуть слышно. — А можно вернуть? — Управдом перевёл взгляд на кислотного. — Можно снова… связаться?

- Не, чувак, — парень качнул дредами. — Не пойдёт. Меня чуваки ждут. Время — деньги, чувак.

- Это очень важно! — Выкрикнул Павел с такой горячностью, что кислотный отшатнулся. Потом обиженно засопел, но всё-таки склонился над клавиатурой и попытался восстановить коммуникацию.

- Сдох контакт, — после пятиминутных усилий выдохнул подросток. — Извини, чувак. В следующий раз.

- А письмо? — Неожиданно осенило управдома. — Могу я отправить письмо?

- Давай, стучи, — кислотный пожал плечами, пододвигая Павлу клавиатуру. — Когда тот чувак снова в сеть вылезет — получит.

Павел, словно опасаясь, что хозяин кабинки передумает, навис над компьютерным столом всем своим весом; практически заслонил и клавиатуру, и монитор, от случайных взглядов. Он лихорадочно размышлял, каким должно быть послание, чтобы получивший его «ариец» поверил в невероятное.

- Чувак, злоупотребляешь! Время! — Высказался кислотный.

И тут Павел сдулся. Как-то неожиданно ощутил смертельную усталость и потерял веру в то, что его дело — правое. Нет, совсем не оклик подростка стал тому причиной; управдом внезапно понял: не найти для «арийца» слов, помимо тех, что уже были сказаны. Ещё сутки назад он бы сам не поверил себе нынешнему. Слова бессильны. Даже телепатия — бессильна! Только если бы удалось пересадить коллекционеру своё сердце, в котором — страх за жизнь женщины и ребёнка, боязнь оказаться беспомощным перед властью маятника-убийцы, ужас при виде занесённого для удара мясницкого ножа чумы, — вот тогда, может, что-нибудь бы и получилось. Да и то — не наверняка.

Павел отстучал адрес клиники, где содержался Струве. Подумал и дописал: «Постараюсь проникнуть внутрь с наступлением темноты». Повернулся к кислотному.

- Спасибо. Ты мне очень помог. Удачи! Потрать мои пять сотен с умом.

- И тебе, чувак! Береги себя.

Управдом кивнул. Выбрался из кабинки. Оставил позади игровой зал. Миновал коридор, похожий на коридор киношного звездолёта. Спустился по лестнице на первый этаж торгового центра. Вышел из дверей. Глотнул ветра. Вот и всё: Элвис покинул здание.

Этот день выпотрошил Павла до печёнок, словно умелый головорез. Вынул из него почти всё. Утверждение не было преувеличением, не являлось только лишь фигурой речи. Управдом не просто выдохся и огрубел душой — ему даже в сортир не хотелось. Левая нога промокла, утонув в луже. Павел не придал этому значения. Холод! Его управдом ещё не разучился замечать. К ветру, холодившему плечи и поясницу, добавился холод, поднимавшийся к колену, бедру и паху от мокрого носка.

Стычка с водителем джипа слегка отрезвила Павла. По крайней мере, он стал следить за сигналами светофоров и, время от времени, смотреть под ноги. Когда на один из перекрёстков, встретившихся по дороге, словно не замечая пешеходной «зебры» и завывая сиреной, выскочили две неотложки, Павел переждал их на тротуаре. Фургоны скорой, не соблюдая никаких правил и дорожного этикета, промчались куда-то в сторону Курского вокзала.

В целом же управдому удалось добраться до Серебрянической набережной без особых проблем. Он твёрдо решил приступить к наблюдению за клиникой без промедления, но не учёл, что на Москву уже стремительно падали сумерки. Темнело. В домах зажигался свет, наполняя душу управдома щемящей тоской. В эти минуты он прекрасно понимал Адама, наказанного за грехопадение: каково это — стоя в булькающей тьме, в промозглой бесприютности, через замочную скважину заглядывать в чужой рай, бывший ещё недавно таким привычным и твоим.

Уличное освещение включалось постепенно. Павел пристроился под ярким фонарём — обманным ночным солнцем; ему даже показалось, что электрический свет — согревает. Впрочем, громадным волевым усилием, он вскоре заставил себя сменить дислокацию: клиника Ищенко оставалась неосвещённой, значит, он — в свете фонаря — был бы для её служителей и обитателей — как на ладони, а вот входные двери особняка ему, наоборот, не удавалось бы толком разглядеть.

Павел переместился за высокий мусорный контейнер, стоявший во дворе по соседству. Отсюда вход в элитную психушку просматривался куда хуже: вектор обзора резко сужался, приходилось вести наблюдение как бы из-за угла, — зато и опасности быть разоблачённым управдом совершенно не ощущал. Он попытался настроить театральный бинокль. Тот, вроде бы, делал своё дело: приближал объекты довольно толково, не размазывая контуры, — но выпуклые, ничем не защищённые, окуляры постоянно покрывались каплями мороси, так что приходилось их протирать с регулярностью в три минуты.

Во дворе, защищённый от ветра и мусорным контейнером, и стенами окрестных домов, Павел слегка согрелся. Согревшись, принялся наблюдать за клиникой с удвоенным вниманием.

Из всех окон здания, свет горел едва ли в каждом пятом. То ли в заведении Ищенко так рано ложились спать, то ли с пациентами было не густо. Яркая лампа — почти корабельный прожектор — зажглась, наконец, и над парадным входом. И тут же в дверях — впервые за вечер — показался человек. Он выходил из особняка на улицу. Приземистый, плотный, лица не разглядеть. Может, охранник, оттрубивший дневную вахту? Вслед за ним, минут через пять, из двери выскользнул ещё кто-то. Стройная фигурка, длиннополый плащ. Похоже, девушка или молодая женщина. Раскрыла над головой купол зонтика и быстро, невесомо, упорхнула в сторону ближайшего метро.