Пятиозерье

Вершинин опустил закатанные рукава форменной рубашки, со вздохом натянул китель, совершенно нелогично обругал синоптиков, опять не обещавших на грядущую неделю ни дождя, ни мало-мальского падения температуры. Жару старшина переносил плохо…

Он с трудом застёгивал ремень с кобурой (чёрт! опять не проколол лишних дырочек…), когда рядом, за поворотом дороги, послышались два голоса. Один что-то доказывал, истерично и малоцензурно; другой, более низкий, возражал коротко и уверенно.

«Мать твою! Никак вышли прямо на меня, — подумал Вершинин. — Доездился по лесу… если они, то должно быть четверо… и четыре ствола, между прочим».

Вершинин скользнул в кусты, отделявшие его от обладателей голосов. Грузное тело двигалось легко, даже изящно — ни хруста, ни шороха. Хорошо смазанный затвор табельного «Макарова» передёрнулся почти бесшумно, досылая в ствол патрон.

Спорившие не шли, они стояли на дороге, на поросшем серым лесным мхом промежутке между двумя песчаными колеями. Оба с оружием, в непонятной униформе — не военной и не милицейской.

Вершинин взял на прицел ближнего. Одновременно торопливо повёл взглядом вправо-влево: где ещё двое? На видимом участке дороги никого не было.

Старшина снова упёрся взглядом поверх ствола в тёмное пятно пота на спине противника. Тот как раз повернулся в его сторону, и…

И, вполголоса выругавшись, Вершинин поставил на предохранитель и опустил в кобуру пистолет.

«Ну и цирк, — подумал он, — надо же такому примерещиться. Не узнал орлят Горлового… Вот вышел бы фокус, если б я кого-нибудь из них… ведь видел, что автомат у него неправильный какой-то, игрушечный…»

Закинутый за спину «Калашников» второго парня, на игрушку похожий мало, Вершинин не разглядел.

10 августа, 11:30, ДОЛ «Варяг»

Рыжий боец дрался до последнего.

Он не мог издать ни звука, не мог двигаться — шаги кота после беспощадного удара Горлового оказались последними. Но изуродованное тело не желало сдаваться и умирать, сражаясь со смертью с той обречённой яростью, которая когда-то заставляла здоровенных псов убегать, поджав хвосты.

Кот прожил весь вечер и всю бесконечно-долгую ночь. Когда первые лучи восходящего солнца осветили отсыревшую, слипшуюся от росы рыжую шерсть, — по ней пробежала лёгкая дрожь. Чубайс был ещё жив.

Когда наконец раздались знакомые шаги, он их не слышал, почувствовал только, как твёрдые, заскорузлые ладони бережно подняли его и осторожно перевернули. Кот последним усилием открыл глаза, глянул в синее небо, показавшееся отчего-то в этот миг красным, — и умер.

Помертвевшего лица Степаныча он уже не увидел.

…Звуки раздавались непривычные и странные, как собственный голос, впервые услышанный в магнитофонной записи; они царапали гортань и цеплялись за зубы:

— С-с-съэк-к-к-оном-м-м-м-мить… р-р-р-решил-л-л-ла… на в-в-в-вет-т-т-терин-н-наре, су-ука… — Последнее слово Степаныч произнёс нараспев и почти не заикаясь.

Он поднялся с колен, на которых простоял сам не помнил сколько времени, осторожно поместил податливо-мягкое тело Чубайса за пазуху — голова безвольно свесилась наружу; неторопливо прошёл за угол подсобки, высматривая в куче валявшегося там железного хлама подходящую трубу — сковырнуть замок.

10 августа, 11:30, штаб «Варяга»