Фантом

Полуодетой Оливия вертелась перед большим старинным зеркалом в деревянной раме, способном отразить её во весь рост. Она приволокла его из кладовки специально для этого и прислонила к стене. Она чувственно изгибалась под музыку, исступлённо любуясь своими сильно выпирающими ключицами, прямыми, даже немного остроконечными плечами, изрядно уменьшившейся грудью — всей своей вновь обретённой подростковой неоформленностью, хрупкостью, недоженственностью, которой так старательно добиваются глупенькие девчонки жестокими диетами!

Гламурный шик. Идеальный образ. Журнальный эталон. Оливия от скуки посмотрела по телевизору несколько выпусков реалити-шоу «Ты супермодель», и ей, натуре впечатлительной, тут же захотелось хоть немного походить на фарфорово-бледных, механически точных в каждом движении, кукольных девушек-манекенщиц. Утонченно-порочный мир высокой моды со стороны выглядит так романтично! Этот пёстрый терем роскоши и изысков, возведённый на хрупких косточках молоденьких моделей неодолимо притягивает взоры. Признаваемая здесь красота искусственна от первой до последней линии, она взращивается подобно оранжерейном цветку, старательно вырезается, выкраивается, вылепляется мастерами из материала, которым, как дико это ни звучит, служат живые люди. Манекенщица — лишённая всякой индивидуальности заготовка, призванная воплотить творческий замысел кутюрье. Существо женского пола, не являющееся женщиной — она лишена всего, что могло бы спустить зрителя с небес на грешную землю, возмутить мирские желания, вывести его из состояния возвышенного созерцательного экстаза… Мужской инстинкт, призванный искать здоровое женское тело, пригодное к продолжению рода, не находит его в острых изломах, геометричных суставах и резаных краях тела манекенщицы. Вожделеть её невозможно — лишь разум, чистый разум, способен оценить демоническую силу противоестественной красоты анорексии; и сама эта красота, достигаемая неразумными ограничениями в необходимой пище, красота, противная Природе, сотворена разумом для художника, для эстета, а не для любовника, он лишний в храме совершенного искусства… Бесплотные девушки не служат эросу; и красота их не имеет чувственного смысла; это памятник торжеству интеллекта над инстинктом выживания; торжеству безрассудному и страшному тем, что оно способно вести разум, им опьяненный, лишь к самоуничтожению.

Оливия где-то читала, что априори в человеке заложено два противоречивых стремления: к созиданию и к разрушению, к выживанию и к смерти — в каждый период жизни человек совершает поступки сообразно одному из этих двух начал, господствующему в его душе; они непрерывно сменяют друг друга, два первоначала; разум и чувства человека колеблются подобно маятнику, отдавая предпочтение то одному, то другому. Этот извечный антагонизм и рождает единственную и неповторимую линию человеческой судьбы.

Оливия закуривала и, набирая полные лёгкие дыма, медленно выпускала его в лицо своему отражению, стараясь сделать это как можно эффектнее. Иногда она даже брала у родителей в буфете вино, наливала его в бокал, чокалась со своим отражением, делала селфи на мобильный телефон, а потом выпивала бокал до дна.

Стоя перед зеркалом, Оливия мысленно сравнивала себя с подругой. Цветущая красота Люции — это жизнь: сияющие глаза, румянец, упругие налитые ляжки и икры — Люция никогда не отказывала себе в лишней конфете или в пирожном; а то, что старательно делала из себя Оливия — огромные глазищи на бледном лице, впалые щёки, выпирающие ребра и ключицы — отнюдь не женская прелесть, а скорее изящное напоминание о неизбежности смерти, ещё более мрачное потому, что явлено оно в образе юной девушки, прекраснейшего из существ, долженствующего нести в себе сокровенные семена будущего: любовную негу, домашний очаг, детей…

Оливия нарисовала новую картину. Обнажённую женщину, стоящую спиной у кромки воды. Прекрасная купальщица занесла ногу для небольшого шага вперёд и чуть повернула голову, словно собираясь взглянуть на того, кто разглядывает картину. На спине красавицы змеилась толстая расплетающаяся коса.

Ещё Оливия по памяти сделала несколько карандашных набросков — всё это были портреты Артура разной степени сходства. Один из них, на её взгляд самый удачный, разворот в три четверти, крупный план, Оливия повесила на стену.

10

Люция догадывалась, почему подруга больше не появляется в маленьком домике по вечерам, и ясно понимала, что теперь, каким бы трудным это ни казалось, именно ей придётся делать первый шаг к примирению. Она долго собиралась с духом и наконец решилась зайти к Оливии.

Обычно, так повелось с самого детства, Люция останавливалась возле внутренней двери, ведущей в комнату подруги, и трижды стучала. Оливия же, услышав этот стук, уже знала, кто находится за дверью. Три коротких прикосновения костяшек к дереву, условный знак, сигнал — тук-тук-тук.

Но сегодня из-за двери никто не ответил. Сначала Люция подумала, что постучалась слишком тихо. Тут-тук-тук. Повторила она чуть громче. Тишина. Девушка решила, что подруги нет дома, и уже собралась было в обратный путь, но потом вдруг расслышала в комнате шаги. Она приоткрыла дверь и заглянула.

Оливия стояла перед трюмо в наушниках, узких голубых джинсах с низким поясом и одном только чёрном бюстгальтере сверху. На шее у неё висела, ниспадая между его твердыми гладкими чашечками почти до самого пупка, длинная нить крупного искусственного жемчуга. В изящно отведенной руке она держала тлеющую папиросу. Её глаза и губы были ярко накрашены. Это выглядело вульгарно, но нельзя не признать, удивительно шло Оливии, создавало необыкновенный, правда, несколько депрессивный образ. Обильно нанесённая пудра делала девушку мертвенно бледной. Огромные, жирно обведённые чёрным карандашом глаза и пухлые бордовые губы казались кукольными.

Она не замечала стоящую на пороге Люцию. Из-за музыки в наушниках Оливия ничего не слышала. Но в какой-то момент она вдруг обернулась — так иногда бывает, чужое присутствие обнаруживается не каким-либо из основных органов чувств, а чисто интуитивно.

Нарочито медленно подойдя к столу, Оливия сняла и положила наушники, после этого неторопливо всем корпусом повернулась в сторону вошедшей и делано безразличным тоном произнесла:

— Добрый день.

— Привет, — сказала Люция просто.

Оливия молчала, и, ударяясь об это плотное и тяжёлое молчание, поворачивали назад или падали, как налетающие на стекло мотыльки, все мысленные призывы Люции к примирению.

— Сходим на «пятачок»? — вторая попытка была более робкой, голос Люции чуть заметно дрогнул.

Оливия снова ничего не ответила, продолжая неотрывно смотреть на гостью почти круглыми металлически-серыми глазами.

— Пойдём, пожалуйста…

Оливия поглядела вниз, в пепельницу, затушила сигарету, прошлась вдоль стола, растерянно перекладывая на нём рисунки, а потом вдруг снова подняла голову. Люция уже успела потерять надежду. «Сейчас уйду. И всё…» — думала она. Но Оливия, заглянув ей в глаза, едва заметно кивнула. Вызов на разговор был принят.