Фантом

И тогда он вдруг решился. С жадностью взял её руку, стиснул большой волосатой клешней её маленькую ладошку. Она взглянула на него недоуменно и будто бы чуть брезгливо, но не отстранилась. Так они и пошли дальше. Рука в руке.

— Попьем чаю у меня, — сказал он, — жди здесь, а я пойду посмотрю, дома ли мама, — и ушел по снегу, оставив её под навесом автобусной остановки. Почему нельзя попить чаю вместе с мамой, он не объяснил. Она послушно стояла и ждала.

Подъехал троллейбус. Из него на утоптанный пятачок перед стеклянной будочкой остановки потоком хлынул народ. Другие люди столпились у дверей, собираясь заходить.

Она застыла полупьяная, отрешенная, мысли её остановились, словно огромные кучевые облака в безветренный день, зачем-то она долго и внимательно смотрела, как кряхтя поднимает по ступенькам обшарпанную тележку какая-то старуха. Но вдруг её как будто кольнуло — где я? что я? зачем я? — и в последний момент перед тем, как двери закрылись, она вскочила в троллейбус. И уехала.

По расписанию через сорок минут начиналась пара английского языка — пока можно было на неё успеть.

Потом имела место ещё одна встреча. Тоже случайная. Они так и не обменялись телефонными номерами. Но универмаг Гостиный Двор и педагогический университет имени Герцена расположены не слишком далеко друг от друга, и есть всё же, особенно здесь, в Петербурге, туманном городе-лабиринте, какая-то магия человеческих судеб, которая соединяет их в нужный момент.

Она стояла у витрины Calvin Klein Jeans на Садовой. Любовалась манекенами, о чем-то мечтала, грезила, с тонкой блуждающей улыбкой на разрумянившемся личике. Совсем глупая девчонка.

Он вышел покурить под арку внешней галереи Гостиного Двора и, приметив, окликнул её. Помахал через улицу.

Поговорили, деликатно обойдя в разговоре тему её внезапного исчезновения. У него была смена, и потому они условились встретиться около входа в метро через два дня.

Но она заболела. Простудилась. И никуда не пошла.

Однако судьба отчего-то была особенно настойчива в отношении этих двух людей, прямо-таки упряма. Она столкнула их опять.

Как-то после смены он заглянул в кондитерскую «Метрополь». Сам того не замечая, он уже несколько дней подряд обходил места, где она по его соображениям вероятнее всего могла объявиться — её места. Чем-то, видать, зацепила его эта пацанковатая девчурка. Когда морозным утром в назначенный час она не пришла на свидание, он ещё долго полировал ботинками утоптанную снежную корку возле метро, до последнего надеясь, курил, чертыхался и ждал.

А сегодня судьба точно решила подразнить его. Возле прилавка с пирожными стояла она. На том же месте, что и в самый первый раз. Он узнал её с одного взгляда. По спортивной куртке, джинсам и рыжему завитку в капюшоне. Ни в какой другой одежде он ни разу её не видел. «Должно быть она приходит сюда каждый день, смекнул он, — смотрит на пирожные, но никогда их не покупает. Какая странная малютка.»

Дверь кондитерской постоянно приоткрывалась посетителями, выпуская на волю соблазнительные, пьянящие запахи. В глубине витрины, на полках, не стыдясь своей золотистой наготы, точно красавицы в бане, разместились булки. Она смотрела на них жадным взглядом парнишки, прильнувшего к замочной скважине. Её отражение в безупречно отполированном стекле витрины сейчас было отчетливо видно ему; он мог как следует её рассмотреть: немного осунувшееся склонённое полудетское девическое лицо, тронутое бледностью, словно бликом лунного света.

Из кондитерской вышла девушка в высокой песцовой шапке, обсыпанной бисерными каплями, неся к руках коробку, крест-накрест перетянутую бичевой. С улицы пахнуло февральским холодом. Плавно качнулась тонкая ткань сладких ароматов.

Она всё ещё не видела его. И другие тоже его не видели. Они входили и выходили. Садились за черные металлические столики, покупали длинные эклеры, круглые буше. Пили ароматный кофе. Смеялись и разговаривали. А стареющий охранник стоял и смотрел на девушку у витрины, и во всём облике его — в немного вытянутом бритом лице, в узких губах с опущенными уголками, в мягкости поношенной куртки и полноты — чувствовалось смутное неизъяснимое страдание. Словно дух, обладающий такой плотью, жалел себя и тихонько плакал.

Он хотел нежности. И, разумеется, не такой, какой довольствуются бродячие кошки и голуби — обширной, но обезличенной. Ему нужна была женщина.

— Привет, — сказал он с робкой укоризной. Он думал, что она просто хотела потешиться над ним и потому не пришла.

— Привет, — ответила она чуть испуганно, но потом лицо её просияло, — вот здорово! А я то расстроилась, что мы потерялись, и теперь никогда не встретимся больше. Я не смогла тогда прийти. У меня была температура.

Он взял девушку за руку. Её прохладная кисть как будто бы сначала хотела выскользнуть, но потом замерла, примирившись. Он по-прежнему не в силах был объяснить себе поведение этого юного женского существа, волею большого Города брошенного в его объятия. Вроде бы она не возражала, шла с ним, говорила, улыбалась, но при этом витала где-то далеко, в своем таинственном мире, он даже начал подумывать, что она страдает какой-либо душевной болезнью, аутизмом, социопатией, или ещё чем-то в таком роде, до того странным казалось ему её безразличное согласие. Но когда он брал её руку, то всегда явственно чувствовал, как она вся словно стынет внутри, точно от соприкосновения с чем-то холодным, неживым.