– Ты чего тут лежишь? Зурабыч, слышь, тебя искал, – сварливо упрекнула Киру санитарка Степановна, снаряженная, видимо, на ее поиски. – Ни на завтрак, ни на обед не приходила.
Значит, уже время обеда прошло. Кира нехотя пошевелилась, обращая пылающее лицо со страдальческим выражением к нарушительнице покоя.
– Ты заболела, что ль? – встревожилась Степановна. – Температуришь? Так я сейчас пришлю к тебе Марию с градусником.
– Не надо, – Кира все же нашла в себе силы сесть и спустить ноги с кровати. – Говорите, Илья Зурабович меня спрашивал?
– Спрашивал, а как же! Отправил меня за тобой.
– Хорошо. Я сейчас приду. Мне нужно пять минут, чтобы привести себя в порядок.
После ухода санитарки Кира пошла в туалет и долго умывала холодной водой разгоряченное лицо, а затем с необъяснимым остервенением терла намыленные ладони, смывая с них мифический детский запах. И только когда ей показалось, что ее руки больше не пахнут молоком и сливочным печеньем – ароматом, которым пах приснившийся малыш, она направилась в кабинет врача.
– Ну, рассказывай, что случилось, – с ходу спросил доктор. И в его космических глазах отразилось вдруг такое вселенское сочувствие и понимание, что Кира, которая изначально хотела удержать в секрете приснившееся, как на духу все выпалила.
– Что вы об этом думаете, доктор? – в надежде спросила она. – Это был мой сын или просто… просто мне приснился малыш? Чужой?
– И так и так может быть, – вздохнул врач. – Ты-то сама что об этом думаешь?
Кира лишь развела на его вопрос руками.
– Мне кажется, я скоро сойду с ума, если ничего не вспомню. Или просто… не выживу! – прошептала она, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать, не стукнуть в отчаянии кулаком по столу, не кинуть что-то тяжелое о стену, к примеру, вон тот письменный прибор на столе Ильи Зурабовича. Этот сон выпотрошил ее, выжал, обессилил. Но в то же время заронил некое зерно – зерно жизни, вопреки словам Киры о том, что она не выживет.
– Я больше не могу, доктор, – все тем же страшным шепотом, четко выговаривая слова дрожащим от негодования, злости и отчаяния голосом, произнесла она.
– Можешь, – твердо ответил Илья Зурабович после долгой паузы, во время которой всматривался в наполненные слезами глаза Киры так долго, будто читал в них истинное отражение ее мыслей. А затем, отвергнув жестом ее возражения, решительно выдвинул ящик стола и достал небольшой прямоугольник плотной бумаги.
– Вот, смотри, – он подвинул бумагу, оказавшуюся старой черно-белой карточкой, Кире и откинулся на спинку своего кресла, складывая руки на груди.
Кира нерешительно взяла в руки фотографию, на которой был изображен молодой парень в инвалидной коляске. На вид ему было не больше двадцати, но, может, исхудавший и изможденный болезнью, он просто казался совсем мальчишкой. Толстое одеяло скрывало его ноги, а тощие руки безжизненными плетями лежали поверху. И все же, несмотря на такой жалкий вид, юноша улыбался, и это была улыбка не переломленного о колено жизнью человека, а улыбка победителя. Кира поднесла карточку поближе к глазам и, всматриваясь в смутно знакомые черты, попыталась вызывать в памяти хоть одно мимолетное воспоминание, где могла видеть раньше этого человека. Она вынуждала память заработать с тем отчаянным злым усилием, с каким находящийся долго без движения человек пытается заставить двигаться неходячие ноги. От усилия Кира даже вспотела, будто и в самом деле силилась выполнить невозможное физическое действие. Илья Зурабович все это время молча, исподлобья и не меняя позы наблюдал за ней.
– Кто это? – сдалась она. Но за долю мгновения до ответа доктора поняла уже, узнав космическую темноту в глазах парня.
– Я. Мне здесь двадцать лет.
– Но… Что с вами случилось? – тихо спросила Кира и положила снимок на стол с такой бережностью, будто боялась, что тот рассыплется ветхой пылью от неосторожного обращения.
– Пойдем пройдемся, – пригласил Илья Зурабович. – Погода хорошая. Грешно торчать в четырех стенах. Да и ты сегодня еще не выходила гулять.