Память Вавилона

– Что скажу? А вот что: первому же, кто посмеет обидеть мою хозяйку, я вышибу зубы. Не сомневайся, Гаэль, я серьезно говорю.

Дама-с-Разными-Глазами молчала, но Виктория приметила ее улыбку под козырьком фуражки. Она никогда не замечала, чтобы Отец и Мама так обращались друг с другом, и эта мысль отдалась болью в ее другом теле – том, которое осталось в постели.

Девочка обернулась и увидела на лестничных перилах Балду, который пристально смотрел на нее желтыми глазами. Виктории всегда ужасно хотелось погладить его, но Мама считала котов слишком опасными. Девочка робко потянулась к нему; Балда зашипел и кинулся прочь.

Виктория побежала обратно в дом – с чувством, что совершила непоправимую глупость. На какой-то миг ее соблазнила мысль снова стать Второй-Викторией – той, что в постели, – и заснуть, как велела Мама, но, едва она услышала звуки арфы, сомнения бесследно рассеялись.

И снова соблазн путешествия затмил все остальное.

Она бесшумно вошла в гостиную и замерла, увидев Старшую-Крестную. Та стояла у окна, сложив руки на груди, и хмуро взирала на облака. Виктория еще не очень хорошо знала эту даму. Ее строгий вид и желтое лицо наводили на нее робость.

К счастью, тут же была и Мама. Она сидела за арфой, и ее красивые руки с татуировками порхали от струны к струне, как фальшивые птицы в парке. Виктория подошла к ней, чтобы приласкаться, но Мама ее не увидела.

К великой радости Виктории, здесь же находился и Крестный. Разлегшись поперек кресла, он тасовал почтовые конверты, словно карточную колоду.

– Господи, одни только брачные предложения! Малышке еще и трех лет не исполнилось, а ее уже считают лучшей партией на Полюсе. Мы все их отвергнем, разумеется?

Голос Крестного тоже звучал невнятно – Виктории пришлось напрячь слух, чтобы его расслышать. А Мама продолжала перебирать струны арфы, не отвечая ему.

– Вы всегда играете особенно проникновенно, дорогая, когда сердитесь на меня, – продолжал Крестный с ухмылкой, широкой, как прореха в его цилиндре. – Я же вернул вам Викторию живой и невредимой, разве нет? Она все время была у меня на глазах, внутри Розы Ветров. Я знаю, что Небоград не внушает вам симпатии, но вы не сможете вечно держать свою дочь взаперти в этом замке. Поверьте мне: я применял тот же метод к моим бывшим сестрицам, а они за два года свободы приобрели такую скандальную репутацию, какой даже я никогда не мог похвастаться.

Виктория не понимала, о чем он говорит, – слишком много трудных слов разом, – но ей это было безразлично. Его встрепанные волосы, золотистая щетина и дурацкая поза восхищали девочку. Она ужасно любила своего Крестного.

– Ну же, Беренильда, – настаивал он, обмахиваясь конвертами, как веером. – Я ведь скоро опять отбываю в путешествие, не будем ссориться перед разлукой.

Мамин смех прозвучал так же мелодично, как звуки ее арфы.

– Путешествие? Метаться от одной Розы Ветров к другой в поисках ковчега, который абсолютно недоступен, и вам это хорошо известно… Полноте! То, что вы называете путешествием, я именую бегством.

Крестный ухмыльнулся еще шире. Виктория вскарабкалась на его кресло, чтобы потрогать небритую щеку и, как всегда, слегка уколоться о щетину, но, к великому своему разочарованию, ничего не почувствовала.

– О, кажется, я начинаю понимать. Признайтесь, вас рассердила вовсе не моя эскапада с вашей дочерью. Вы злитесь на меня потому, что я вернулся без нашей маленькой мадам Торн!

Мамины пальцы еще быстрей забегали по струнам, но Виктория почувствовала, что дело неладно. Как-то раз, укладывая ее в постель, Мама рассказала, что у нее внутри есть острые ногти и она не колеблясь пустит их в ход, если кто-нибудь вздумает обидеть ее дочку. Иногда, если Мама бывала чем-то недовольна, Виктория почти чувствовала их, эти ногти.

А сейчас она увидала их воочию.

За спиной Мамы выросла тень, огромная тень, вооруженная острыми когтями, куда более страшными, чем когти на медвежьей шкуре, висевшей у двери в библиотеке. Насколько Мама была красивая, настолько же эта тень была страшной.