Вот это было уже интересно. Знать, что неудавшийся Император говорил со мной перед тем, как умереть, могли только мои соратники — Шаманов, Головина и эфиоп. Все враги в этот момент были уже мертвы или в отключке, а Пушкин вообще валялся в саду за окном.
Так что сдать меня Пыталовой мог только кто-то из своих. Я бы поставил на эфиопа.
Тем не менее, я не намерен был отвечать на этот вопрос княгини.
— Да ни хрена он не сказал, — заявил я, — Что он вообще мог сказать? Его же разрубили пополам. В таком состоянии особо не поболтаешь.
— Меня не устраивает такой ответ, — без обиняков призналась Пыталова.
Боль в голове усилилась, теперь у меня уже началась настоящая лихорадка. Жар был таким, что я весь взмок. Заболел живот, а кости заломило так, как будто их перетирали в порошок.
Колени у меня подогнулись, вместе с болью навалилась слабость, я едва стоял на ногах. Боль возрастала, медленно, но неуклонно. Наверное, нечто подобное ощущает героиновый наркоман во время ломки.
Я теперь понял, что делает со мной магия Пыталовой — она просто отключила все мои мозговые центры, ответственные за подавление боли, так что я теперь ощущал каждый свой сустав, каждую частичку тела. И ощущения были неприятными, через несколько секунд у меня болело уже буквально всё.
Я чувствовал, как моя собственная кровь распирает и причиняет боль моим же венам и артериям, как трутся друг о друга мои кости.
Я попытался собраться, но о том, чтобы в таком состоянии активировать магию, не могло быть и речи.
Я, конечно, все еще мог просто дать старушенции в морду, но за это меня вероятно просто убьют. А смерть в мои планы на сегодня не входила.
Кроме того, я не привык избивать пенсионерок.
— Что сказало Чудовище? — медленно, почти по слогам повторила Пыталова.
— Ничего, — прохрипел я, — Его разрубили, оно умерло. И всё…
Температура у меня, по ощущениям, уже была за сорок. Я больше не мог стоять на ногах и тяжело повалился на пол, который показался мне обжигающе ледяным.
Сознание начинало путаться, боль становилась такой сильной, что я стиснул зубы, отчего у меня свело уже челюсть.
— Что он сказал? Всё это прекратится, когда вы ответите, Нагибин. Не раньше.
Но я все еще не намеревался отвечать.
Невидимая аура старухи тем временем травила меня всё больше. Температура уже была такой, что начались судороги, я чувствовал, как у меня во рту скручивается в трубочку язык. Всё тело горело огнём, невыносимо хотелось пить, боль разливалась по мне волнами. Глаза слезились, я уже почти ничего не видел.
Мозг больше не воспринимал ничего, кроме болевых сигналов, я уже даже с трудом понимал, кто я, и где нахожусь.