Володя проигнорировал его выпад и продолжил:
— Я не пытаюсь делать вид. Наоборот… Я вообще зачем пришёл. Конечно, кроме того, чтобы узнать, что ты жив-здоров… — Он смущённо прокашлялся. — У меня было много времени, чтобы подумать о произошедшем. Всю ночь решал, как и что буду делать. Целую ночь — и всё зря, всё не о том! Мне ведь и в голову не приходило, что это может быть всерьёз. То есть нет, конечно, приходило, но я гнал эти мысли — слишком фантастические. А оказалось, что всё наоборот. И я запаниковал. Сказал совсем не то, что нужно говорить. И не то, что на самом деле хотел бы сказать. Но пока искал тебя, — он выделил последнее, — пять часов, снова обдумал всё. На этот раз правильно. Ну, и пришёл сюда, чтобы сказать, что решил.
«Фа, фа-диез…» Стоп.
— Какая теперь разница? Мы ведь больше не друзья.
— Конечно нет. Какие мы после этого «друзья»?
«Да, не друзья. После этого, конечно, мы больше не друзья», — Юрка весь сегодняшний день понимал это, но нужно было услышать это от Володи, чтобы окончательно утратить надежду.
Они замолчали. Володя сидел, сложив руки на коленях, и смотрел на Юркино отражение в лакированной передней панели. Юрка и сам боковым зрением наблюдал за ним. Не хотел наблюдать, а наблюдал. Не хотел сидеть рядом — уж очень тесно, когда он так близко, — но сидел.
«Фа-диез, ля-диез, фа, фа-диез на октаву выше, фа-бемоль, ля нижняя, фа…» — звучало неуверенно, запинаясь.
— Юра, неужели тебе совсем не страшно?
— От чего мне должно быть страшно?
— От того, что ты сделал!
Конечно, ему было страшно. А ещё — непонятно и очень больно, но куда страшнее и больнее было понимать, что своим поступком он потерял Володю. Вот так вот взял и всё разрушил.
— Какой же ты всё-таки ребёнок, — не дождавшись его ответа, вздохнул Володя. — Но на самом деле я тебе даже завидую.
Юрка молчал.
— Твоя безрассудность и правда вызывает зависть. Ты с такой лёгкостью нарушаешь правила, плюёшь на всё и совсем не думаешь о последствиях… Мне бы тоже так хотелось. Чтобы хотя бы раз… хотя бы раз поступить не так, как «надо», а как хочется. Знал бы ты, как надоело постоянно думать о правильности своих поступков! Иногда я становлюсь настолько зацикленным на самоконтроле, на том, что делаю, говорю и как веду себя… что порой это доходит до паранойи и панических атак. В такие моменты я физически не могу трезво оценивать происходящее, понимаешь? А твой поступок вообще показался мне катастрофой. Но… может, всё не так плохо? Может, я преувеличиваю?
Юрка не понимал, к чему Володя клонит. Он побоялся прерывать этот монолог, ведь сейчас был способен лишь на то, чтобы просто выплеснуть эмоции и, не обдумав, высказать, что есть на душе. Побоялся снова смутить его и себя и окончательно доломать то, что уже сломано. И не нашёл ничего лучше, чем снова промолчать. Тем более что в горле давно стоял тугой ком, который не давал не только говорить, но и даже дышать.
Володя же выжидающе уставился на отражение в лакированной панели. Его растерянный взгляд блуждал по Юркиному лицу, подолгу задерживаясь на глазах, будто Володя искал в них ответ. Но, не найдя его, он ещё раз смущённо прокашлялся:
— Юр, я вот о чём думал и хочу узнать твоё мнение. Существуют же очень близкие друзья, которые… ну, очень близкие, особенные. Например, я в школе и в институте видел, как ребята под ручку ходят или вообще в обнимку сидят.
— Ну и что? — наконец, Юрка проглотил застрявший в горле ком и заговорил. — Ну ходят и пусть себе ходят. На то они и близкие люди, им можно. Не то что мы.
— Как думаешь, они целуются?