Черный дом,

– Я съел часть твоей щеки, а теперь собираюсь съесть твои пальцы. Ты слышишь меня, подтиральщик?

Генри добирается до двери. Его рука соскальзывает и соскальзывает с рукоятки. Рукоятка не желает его слушаться. Он ищет кнопку-блокиратор, которая вдавлена.

– Я спросил, ты слышишь меня? – Рыбак приближается, его голос переполняет ярость.

Все, что надо сделать Генри, – нажать кнопку и разблокировать ручку. Секунда, и он покинет дом, но оставшиеся пальцы его не слушаются. «Ладно, я умру, – говорит он себе. – Я последую за Родой, последую за моим Жаворонком, моим прекрасным Жаворонком».

До него доносятся пренеприятные звуки: Рыбак что-то жует, причмокивает, на зубах хрустят косточки.

– На вкус ты дерьмо. Я ем твои пальцы, и по вкусу они – дерьмо. Знаешь, что я люблю? Знаешь, какое мое любимое блюдо? Ягодицы маленького ребенка. Альберт Фиш тоже их любил, о да, любил. М-м-м! ЯГОДИЦЫ РЕБЕНКА! Пальчики оближешь. Вот ЧТО ПРИЯТНО ЕСТЬ!

Генри вдруг понимает, что он соскользнул по не желающей открываться двери и теперь стоит на четвереньках. Продвигается вперед, заползает за софу, где обычно слушал Джека Сойера, читающего вслух бессмертные творения Чарльза Диккенса. Он вдруг осознает, что ему многое не суждено сделать. В том числе узнать, что сталось с «Холодным домом». И своего друга Джека он уже никогда не увидит.

Рыбак входит в гостиную, останавливается.

– Ладно, так где ты, подтиральщик? Тебе от меня не спрятаться. – В его руках щелкают лезвия секатора для подрезки живой изгороди.

Или Рыбак ослеп, как Генри, или в гостиной уже совсем темно. В душе Генри вспыхивает искорка надежды. Может, его враг не найдет выключатель.

– Подтиральщик! Поттигальщик! Черт побери, где ты прячешься? Шегг попеги, хде ты пгататыпа?

Это удивительно, думает Генри. Чем злее и раздраженнее становится Рыбак, тем более странным, не немецким, становится его акцент. Это уже не чикагский Саут-Сайд, это вообще не Чикаго. И не Германия. Если бы Генри услышал версию доктора Спайглмана: Рыбак пытается говорить по-английски, как немец, он бы улыбнулся и согласно кивнул. Это немецкий акцент из далекого космоса, словно кто-то пытается говорить с немецким акцентом, никогда не слышав немецкого.

– Ты меня ранил, вонючая свинья! Ты меня ганить, фонюшая шфинья!

Рыбак подскакивает к креслу, отбрасывает его:

– Я намерен тебя найти, дружок, а когда найду, отрежу тебе голову.

Торшер падает на пол. Тяжелые шаги перемещаются в правую часть комнаты.

– Слепой прячется в темноте, а? Это круто, это действительно круто. Вот что я тебе скажу. Давненько я не пробовал языка, но, думаю, попробую твой. – Маленький стол и лампа на нем летят на пол. – Хочу тебе кое-что сказать о языках. По вкусу язык старика не очень-то отличается от языка ребенка… но, конечно, язык ребенка сочнее. Кохта я тыть Кгитшем Хаагманом, я шьешть мнохо яфыхов, ха-ха.

Странно… эта внеземная версия немецкого акцента вырывается из Рыбака, как второй голос. Кулак ударяет по стене, шаги приближаются. На локтях Генри обползает дальний конец софы и ищет убежища под длинным низким столом. Под ногами Рыбака хлюпает кровь, а когда Генри кладет голову на руки, кровь толчками выплескивается в лицо.

– Ты не можешь прятаться вечно, – говорит Рыбак и вдруг переключается на странный акцент и отвечает сам себе:

– Шватит, Бегн-Бегн. У наш ешть более фашные дела.