Заговор против человеческой расы

В заключении, у теории управления страхом смерти есть и собственный путь отступления, сводящийся к тому, что в будущем нам не нужна будет никакая теория управления страхом, поскольку вместо нее мы откроем, что «искреннее противостояние возможности смерти может иметь положительный и освобождающий эффект, способствующий росту и жизненному удовлетворению». Без сомнения, однажды человечество сможет пожать зрелые плоды искреннего противостояния возможности смерти. Однако в ожидании этого дня единственной полной гарантией сохранения наших точек зрения будет оставаться исключительно геноцид.

В крайней оппозиции к исключительному геноциду находятся такие люди, как Глория Битти. Не устраивая особенного шума, они тихо закрывают за собой дверь одной единственной жизни, не особенно заботясь о том, что оставляют за ней людей не похожих на них самих. Большинство подобных асоциальных типов просто следуют логике боли до ее завершения.

Некоторые планируют свой последний поклон как двойной шаг, с одной стороны уходя из жизни, с другой — чтобы отомстить самими собой несправедливостям, действительным или воображаемым, причиненным им когда-то. Стоит ли так же упоминать среди самоубийц клику, которая видит в своем деянии некий темный смысл. Разочарованные в возможности всеохватывающего истребления, они убивают себя только потому, что самоубийство видится им скорейшим путем к финальному акту. Такие ненавидят мысль, что оказались в мире только для того, чтобы нескончаемо раз за разом выслушивать: «К скотобойне пожалуйте вот сюда, леди и джентльмены». Эти люди презирают заговор Лжи ради Жизни почти так же сильно, как презирают самих себя за то, что сами к ней относятся. Если бы такие могли отменить мир нажатием кнопки, то не сомневались бы ни секунды, чтобы сделать это. Ведь в одиночном самоубийстве не содержится особого удовлетворения. Не считая феномена «эйфории самоубийцы», там есть только страх, горечь или предваряющая депрессия, потом беспокойство по поводу выбора способа, и далее ничего. Однако нажатие кнопки и стирании популяции с лица Земли, и возможно, остановка самого ее вращения — вот работа, которая в случае успеха принесет и удовлетворение, и радость. Эта работа будет совершена во благо всех, даже тех, кто ничего не ведает о заговоре против человеческой расы внутри ее истерзанных сторон.^{22}

Трагедия

Как мы все хорошо знаем, между людьми постоянно существуют серьезные разногласия в интересах и намерениях. Будь это не так, мы вполне могли бы уживаться, но подобного никогда не было, и вряд когда-либо произойдет. Ничто в нашей истории или характере не позволяет предположить, что мы когда-нибудь сумеем преодолеть наши различия, разрешения которых могут выражаться в спектре от добродушного обсуждения мнений до широкомасштабных военный действий за права собственности. Лишь некоторые предпочитают жить в относительном и кратковременном мире, а не в непрерывном гуле кровопролитной дисгармонии. Однако для большинства это не так, и миллиарды наших голосов тонут в едином вое — унисоне, который доведет до слез всякого, если он не святой или если его эго не умерло.

Общее предпочтение нашего вида это не общность, а различие. (Vive la différence. Vive la guerre. Да здравствует различие. Да здравствует война.)

Нас не сделали такими — вышло так, что такими мы забрели в кошмар бытия. Жизнь охотится на жизнь, как следует по Шопенгауэру и естественной истории. Тело одного организма становится ужином другому. Об этом поет главный персонаж мюзикла Стивена Сондхайма «Суини Тодд», обращаясь к своей напарнице по резне, миссис Ловетт, «Что это, слышите? Что там за звук? Отовсюду доносится хруст. Это люди сжирают друг друга» («For what’s the sound of the world out there? It’s man devouring man, my dear».) Полагать иначе означало бы лицемерить. Лишь различия имеют для нас значение. Все, что мы ищем в жизни, это разнообразие — бесконечное отвлечение внимания, которое могло бы удержать наше сознание в клетке. Что нам нужно, это неслыханное и неизведанное. Неслыханное, что мы слышим во вступлении к музыкальной трагедии Сондхайма, это скрип бритвы Суини Тодда, демона-парикмахера с Флит-стрит.

Чтобы немного развлечь себя, давайте предположим, что если бы не трагедия, человеческая раса исчезла бы давным-давно. Трагедия держит нас в тонусе и толкает в сторону будущего в парадоксальном поиске способа изгнания трагедии из нашей жизни. Как говорят мудрые марионетки: «Уж лучше пусть трагедия накроет нас с головой и закружит, чем жить без смысла».

Никто не знает об этом лучше, чем эстрадные продюсеры, сублимирующие мастеров импровизации, которые не способны выполнять свои «великие номера» без криков и рыданий, доносящихся из ямы, в которой гигантские трепещущие тени пытаются убежать от самих себя.

По велению автора, всякое действие и сцена в «Суини Тодде» взывает и питает трагедию, художественно выражаясь. Это педальный тон,[15] на фоне которого все прочие перипетии драмы — например, красота и любовь — выступают словно бы форшлагами,[16] как будто бы предлагающими что-то иное, чем трагедия, но в действительности являющимися лишь элементами отвратительных ужасов, разворачивающихся на сцене.

В то время как мюзикл Сондхайма вселяет в нас жалость и страх, в чем, по мнению Аристотеля, и должен состоять эффект трагической драмы, он не приносит нам в финале аристотелева очищения эмоций и катарсиса. С начальных сцен до самых титров трагедия Сондхайма представляет одну сплошную агонию жертв человеческого существования.

«Жил цирюльник со своей женой», начинает свой трагический рассказ Суини Тодд. Подобно множеству хорроров, словно черви выбирающихся из перегноя органической действительности, у «Суини Тодда» также есть история из прошлого в виде счастливой семьи и рождения новой жизни, в данном случае, девочки Джоанны. («Проснись, Джоанна, за окошком новый светлый день!», поет папочка Тодд.) Но новая жизнь лишь только перефразирует старую, когда потомство одной встречает другое. «Я слышу тебя, Джоанна/Я украду тебя, Джоанна», тихо напевает Энтони своей возлюбленной, вместе с которой составляет романтическую пару, предназначенную отбросить луч ложной надежды на закопчённую драматическую сцену.

Тем, кто не уснул во время представления, эти новые Адам и Ева очевидны как очередная заправка для мясорубки существования, такая же, какими были Бенджамин Баркер и его жена Люси, пострадавшие вследствие страсти, которой воспылал к супруге парикмахера судья Тёрпин, обманно приговоривший Баркера к длительному сроку австралийской каторги, тем самым устранив его с пути. Судья Тёрпин устроил в честь Люси прием, на котором изнасиловал ее, после чего Люси сошла с ума, и покончила с собой, приняв яд, оставив крошку-дочь на руках старого развратного юриста, который, вырастив Джоанну как свою собственного ребенка, теперь не в силах удержаться от сластолюбивых планов о том, как заполучить юную особу в постель путем неравного брака. Вернувшийся через десяток лет с каторги, Бенджамин мечтает воссоединиться со своей женой и дочерью. Увы, этому не суждено сбыться, и в результате появляется Суини Тодд, охваченный жаждой мести за все кошмары, учинённые ему и его жене, включая и похищение дочери. Трагедия разворачивается во всей красе по мере того, как Суини Тодд, в союзе с миссис Ловетт, не слишком разборчивой продавщицей мясных пирогов, принимается резать глотки, а его подельница перемалывать жертв во вкусную начинку на продажу в своей лавчонке.

Как муж и жена, воспитывающие дочку, Бенджамин и Люси стремительно вызывают скуку. Только будучи проведенными через череду жизненных инферно, они становятся способны утолить нашу жажду трагедии, этого мотива существования как масс, так и смертных, располагающихся выше обычного. Бенджамин и Люси пребывают в центральном круге ада, в то время как миссис Ловетт, судья Тёрпин, Тобиас Рагг концентрически излучают вокруг свою собственную судьбоносную тягу (к красоте, любви и т. п.), которая только приближает их к бритве парикмахера и пыхающей печи.

Так или иначе, все мы закончим начинкой в мясных пирогах миссис Ловетт. Говорили, что перед смертью английский романтический поэт Томас Ловелл Беддоус назвал себя «пищей, сгодной лишь для одного — червей». И хотя в современных цивилизованных странах мы не столь часто становимся пищей для червей, тем не менее подобная кончина по-прежнему представляется чертовски бесславной. Развлекательная трагедия выполняет критически важную функцию противовеса болтливой бессмысленности человеческого существования — лакированный шпон величия и стиля для покрытия забрызганной грязью никчемности, качество театрального мира, но не повседневности. Вот почему мы так зачарованы ужасами «Суини Тодда», и завидуем способностям, которыми обладает он, а мы нет. Его слова мудрости принадлежат философу, когда он поет: «Мы все заслуживаем смерти!», учитывая, что ни один из нас не в силах изменить содеянное. Суини Тодд увлечен своей миссией, чем редко могут похвалить те, кто сотворен из плоти и крови, а не из стихов и песен («Но работа ждет!/В кои-то веки я жив/и меня переполняет восторг!»). У него есть смелость и кураж исполнить то, что, как он верит, должно быть исполнено. «Месть затолкает в пекло нас», предупреждает он, на что миссис Ловетт отвечает: «Все мстят… но редко так как Суини». У Гран-Гиньоля,[17] спектакля кровопролития и безумной резни, физические возможности ограничены.

Однако мы, люди, способны достигать гораздо более пьянящих высот, чем просто усеивать все трупами. После убийств и людоедства в «Суини Тодде» мертвые выходят на бис, совершая очередное явление в мир, где правят не природные законы, а сверхъестественное, в наш мир. Мы общество живых мертвецов, нежити, наша работа не закончится никогда, и мы будем продолжать пожирать друг друга до тех пор, пока что-то не удосужится исполнить свой долг и истребит наши крысиные бега, или пока мы сами сознательно не наложим на себя руки. В прологе и финале болтающиеся на нитках марионетки поют: «Загляните на представление о Суини Тодде», посмотрите прекрасную трагическую историю, которая скрасит любой вечер.

Чем бы мы не старались представиться, расхаживая взад и вперед, вниз и вверх по этой земле, в конечном итоге мы просто мясо. У одного некогда могущественного племени каннибалов имелось слово для названия их излюбленной пищи. Это слово буквально означало: «говорящая еда». Да, большая часть пищи, которую мы поглотили в течении человеческой истории, не была говорящей. Эта пища издавала другие звуки, ужасные крики в процессе того, как превращалась на бойнях из мяса живого в мясо мертвое. Если бы нам довелось слышать эти звуки всякий раз, когда мы принимаемся за сытный обед, могли бы мы оставаться бездумными гоблинами, коими большинство из нас является сегодня? Сложно сказать… «Мясо мяса, но человеку нужно есть», говорит фермер Винсент (Рори Кэлхун) в кинофильме «Адский мотель» Motel Hell (1980). Для колбасного товару Фермер Винсент примет все твари по паре.

Свинина, говядина, иногда — козлятина — все они заходят в нас и выходят из нас. Это часть состояния бессмысленности, которую навязывает нам бытие. Но это не единственная бессмысленность, которую нам приходится переносить, расхаживая взад и вперед, вниз и вверх по этой земле. Еще есть бессмысленность природы. Бессмысленность Бога. Сколько бессмысленности мы готовы допустить в свои жизни? Есть ли для нас возможность избежать ее? Нет, такой возможности не существует. Мы обречены пребывать во всевозможной бессмысленности: в бессмысленности боли, бессмысленности ночных кошмаров, потогонного рабского труда, и во многих других бессмысленностях различного вида и масштаба из рода не несущих страдания. Бессмысленности подают нам на блюде, и мы вынуждены питаться ими, или представать перед бессмысленностью смерти.^{23}

Возможно, что путем жадного пожирания худшей бессмысленности жизни, включая бессмысленность смерти, мы сумеем прогрызть путь к свету из всепоглощающей трагедии нас, как разумных существ. Профессор Никто хотел бы сообщить кое-что по этому поводу в своей лекции под названием «Сардоническая гармония». Здесь он берет тон неприкрытой язвительности, непривычный для хладнокровного и нравоучительного ученого самозванца. Однако это не причина для того, чтобы не выслушать его вздор еще раз.

Сочувствие к человеческому страданию, скромное чувство собственной непродолжительности, абсолютная вера в справедливость — все наши так называемые добродетели только тревожат нас и служат вовсе не для успокоения ужаса, а для его укрепления. При этом подобные качества являются наименее важными, наименее соответствующими жизни. Чаще всего эти качества становятся на пути людского возвышения в сумятице этого мира, давно нашедшего свой образ и с тех пор от него не отступающего. Мнимые утверждения жизни — все без исключения основанные на пропаганде Завтрашнего Дня: размножение, революция в самом широком смысле, благочестие в любой форме, которую вы можете назвать, — есть лишь утверждения наших желаний. По сути эти утверждения не утверждают ничего, кроме нашей склонности к мучению самих себя, нашей мании хранить безумную невинность перед лицом ужасающих фактов.

Путем сверхъестественного ужаса мы можем избежать, пусть ненадолго, кошмарной мести этого утверждения. Нас всех вырвали из небытия и перед окончательный забвением, на протяжении нескольких судорог, дали возможность открыть глаза и взглянуть на мир и протянувшуюся через него дорогу. Какой ужасный сценарий. Так для чего нам что-то утверждать, для чего плести жалкие истории о добродетели ужасной необходимости? Наша карта, это судьба дурака, достойная лишь осмеяния. И поскольку вокруг нет никого, кто мог бы посмеяться над нами, мы принимаем на себя эту роль. Так побалуйте себя жестокими удовольствиями, играми и притворством с самими собой, вкусите макабрианских радостей Вселенской Резни. В итоге вы сможете огласить горьким смехом какой-нибудь пыльный уголок нашей заплесневелой вселенной.