Похититель детей

Звуки побережья исчезли, сменившись удушливой тишиной. Казалось, даже собственные мысли зазвучали глуше. Питер замер, как вкопанный, отыскивая Путь. Поиск Пути и странствия между мирами были одним из его волшебных даров.

– Вот, – прошептал он, заметив тончайшую нить золотых искорок, протянувшуюся сквозь серую пелену.

Не упуская ее из виду, Питер двинулся по Пути. Шагал он быстро и увидел тот самый найковский хайтоп даже раньше, чем хотелось бы. Здесь он остановился.

«Шагай вперед, – сказал он себе. – Шагай, или умрешь так же, как и он, и все остальные». Но в голове вновь зазвучал голос Ника: «А если бы я отстал? Так и остался бы там? Бродил бы и звал тебя до самой смерти?»

Интересно, долго ли мальчишка в хайтопах бродил здесь и звал его? Мальчишка? Похититель детей рассмеялся над собственными мыслями неприятным презрительным смехом. Ведь у мальчишки было имя. Джонатан…

«И этот Джонатан теперь – один из слуа, не так ли?» – подумал Питер.

– Ну да, и что из этого? – с горечью прошептал он. – Чья в том вина? Может, это я виноват, что он меня не послушал?

«Впрочем, так оно и к лучшему, – подумалось ему. – Пусть Туман сам разбирается с ними и отделяет слабых от сильных, – Питер поддал ногой одинокий хайтоп. – Все на свете имеет свою цену. Все. Просто некоторые вещи стоят дороже прочих».

Откуда-то издали раздался перезвон колокольчиков, приглушенный смех, детское пение – Туман начал оживать.

Это заставило Питера отправиться дальше – почти бегом, устремив взгляд вперед, не сводя глаз с Пути.

– Скоро всему этому конец, – прошептал он.

Мягкая, точно губка, земля сменилась асфальтом, и Туман начал редеть. Из-за высотных домов медленно поднималось солнце, звуки пробуждающегося города катились эхом вдоль длинных улиц Южного Бруклина. Туман отступил в море, искрящаяся пелена растворилась в воздухе, оставив за собой только Питера.

Похититель детей натянул на голову капюшон и направился к скоплению угрюмых жилых многоэтажек вдали. Табличка, сплошь покрытая граффити, провозглашала этот жилой комплекс гордостью Бруклинского муниципального жилищного комитета. Питер совершенно не понимал политического значения этой надписи, зато прекрасно знал, что такое трущобы и гетто: эти убогие нищенские районы всегда были богатейшими охотничьими угодьями. Со временем дома становились больше, менялся говор, менялась одежда, но лица оставались теми же, что и сотни лет назад, лицами обездоленных – отчаяние всеми забытой старости, угрюмая враждебность лишенной будущего юности… Просто рассадник тяжелого детства – порой чересчур тяжелого. Но время не ждало, Авалону требовалось больше детей, и упускать шанс воспользоваться чужой бедой он не мог.

Похититель детей проник в жилой комплекс задами, узкими переулками, прячась в тени. Глядя по сторонам, он зорко высматривал отчаявшегося, упавшего духом, заброшенного, обиженного – пропащего ребенка. Именно им, пропащим, очень нужен тот, кому можно довериться, нужен друг, а Питер прекрасно умел становиться другом.

Вскарабкавшись вверх по водосточной трубе, он спрыгнул на балкон, битком набитый мешками с мусором. Устроившись под покоробленным листом отсыревшей фанеры, он принялся ждать, когда местные ребятишки выйдут во двор поиграть. Скоро его ноздрей достиг запах не менее отвратительный, чем вонь протухших отбросов. Это был затхлый запах взрослых – кислого пота, отрыжки, усыпанных перхотью шевелюр, жирной угреватой кожи, воспаленных десен, забитых серой ушей, геморроидальных задниц… Питер сморщил нос. Этот запах ничуть не менялся с самого дня его рождения – две с лишним тысячи лет.

Он помнил этот день во всех подробностях: сокрушительное давление мокрых стенок убежища, изо всех сил выталкивавшего его наружу; отчаянные попытки воспротивиться и остаться; такое чувство, как будто тонешь; скольжение прочь из материнской утробы; холодные, жесткие руки, ухватившие за ноги и вытащившие в мир; обжигающий холод; потрясение от шлепка поперек зада; ярость и разочарование, с которым он заорал на мутную кляксу, подхватившую его на руки; ее громоподобный смех…

Питера обтерли и передали в другие руки – мягкие, заботливые, тут же прижавшие его к теплой, набухшей от молока груди. Укутанный согретым у очага одеялом, он приник к этой груди и принялся сосать. Молоко оказалось вкусным, женщина, державшая его на руках, негромко замурлыкала колыбельную, и Питер уснул сладчайшим сном в своей жизни.

Запах взрослых не был тогда настолько противным – тем более, смешанный с пряными запахами большого общего дома: дымным благоуханием огромного очага, солонины и медовухи, жареной картошки и тушеной капусты, прелой шерстью двух волкодавов, лежалой соломой постелей, смолой и хвоей свежесрезанных еловых лап, свисавших с потолка. Но особую гармоничность придавал всему этому многообразию запахов запах матери. От нее пахло тем самым теплым, вкусным молоком, и этот запах навсегда стал для Питера запахом любви.

Глаза его в те дни были янтарными, с едва различимой золотой искоркой, а уши, хоть и имели странноватую форму, еще не успели заостриться. Кроме необычайно обильной рыжей шевелюры, он ничем не отличался от любого другого новорожденного младенца.

Первые несколько недель жизни Питер отзимовал на руках матери либо в большой ивовой корзине у очага. Лицо матери давным-давно забылось, но он до сих пор отчетливо помнил травянисто-зеленые глаза и блеск пышных ярко-рыжих волос.