Незнакомец

Вместо прости, я всё понял, давай по-взрослому: с совместным бытом, мелкими ссорами из-за грязной посуды в раковине  или его неспособности понять, почему я до сих пор не прогнала этих шипящих безумных кошек. Лишь странная ласка загоревшейся под трикотажем кожи и опаляющее мочку уха дыхание, тут же сменённое тягучим поцелуем в шею.

– Я скучаю, Саш… Давай ко мне, раз свою квартиру ты превратила в ночлежку для бездомных?

– К тебе? –  хриплю, не пытаясь вырваться из его рук, но упорно продолжаю прокалывать бисквит цветными свечами, в такой ситуации уж слишком хаотично разбредающимися по обмазанной кремом поверхности. – А дальше что?

– Не знаю, жизнь покажет… Утром решим, я сегодня вообще ничего не соображаю. Поехали, а? Скажу Ваньке, что перебрал, а ты, – жадно вдыхает аромат моих духов, тут же пробуя их на вкус, и уже на выдохе шепчет:

– Что-нибудь придумаешь. У тебя вся жизнь на бегу, никто не заподозрит.

Вот тут он прав… Уж последние месяцев шесть точно: бегу сломя голову от самой себя, наивно полагая, что засевший в моих мыслях мужчина согреет. А он и не думает даже, лишь изредка балуя теплом, потеряв которое, холод одиночества ощущается лишь острое. Как сейчас, когда тело молит не отталкивать, а в разум постепенно проникает смысл слетевших с горячих губ слов… Не изменится он, не для меня…

– Нет, – разворачиваюсь, тут же отталкивая Васнецова ледяной ладошкой, и, с вызовом глянув в горящие желанием глаза, отсекаю себе любые пути к возвращению. – Ни сегодня, ни завтра, ни в воскресенье.

Хватит уже. Теперь уж точно, когда я восемь дней заставляла себя вставать с кровати, настырно лелея в душе надежду, что и ему плохо. Без меня, без моей болтовни, без совместной встречи рассветов, которых и не было никогда. А теперь вижу, что зря. Только похоть была, что и сейчас заставляет мужчину тянуться к моим губам, рассчитывая, что поцелуем ещё можно что-то исправить. Напрасно:

– Нет!

Я волонтёр. И хотя бы раз в жизни спасти себя просто обязана. Пусть Васнецов и вставляет палки в колёса, цепляясь пальцами за край стола. Господи, как в клетке… Прижал меня к накрытой протёртой клеёнкой столешнице и дышать не даёт.

 – Почему? Я же вижу, как ты на меня смотришь… Всегда, Сань, даже когда Карина рядом была.

– А она и сейчас здесь,– отклоняюсь назад, отодвигая подальше именинный пирог, в который вот-вот угожу волосами, и отворачиваюсь к окну, не желая и дальше тонуть. – Так что забудь. Будто и не было ничего.

Да и что было-то? Для этого человека лишь приключение…

– Спишь, значит? – нетрезвого человека, опасно оскалившегося, едва мои слова достигли захмелевшего мозга. – С квартирантом своим спишь?

Я губу закусываю, не считая нужным оправдываться, а он хватает меня за подбородок, насильно заставляя повернуться, чтобы теперь зло сощуриться, что-то отчаянно выискивая в моём побледневшем лице.

– То-то он, как хозяин, даже на порог не пустил… И давно?

– А какая разница? – теперь и сама завожусь, наплевав на боль, подаренную его безжалостными пальцами, и спустя долгую, нескончаемую минуту его молчания шиплю, схватив за стальное запястье. – Пусти, иначе Ваньке всё расскажу.

Скорее пугаю, надеясь, что хотя бы это его отрезвит, а он лишь ехидно прыскает:

– Что расскажешь? Что со школы сохла по мне, а как только дождалась моего развода, в койку затащила? Так валяй, – он смеётся каким-то безумным жестоким смехом, а я собственным ушам не верю. – Только про разрисованного сказать не забудь, чтоб зря не винили меня за твоё растление. Хорошая девочка Саша Брагина…

Больно. И от того, как держит меня, грубо очерчивая большим пальцем нижнюю губу, и от того, как смотрит, словно и впрямь поверил, что я такая… И от звенящей в ушах насмешки, на которую трезвым Миша бы никогда не решился, больно вдвойне: