– Все чисто! – сказал он наконец и посмотрел на Марфу с огромным интересом.
– И сумма? – на всякий случай уточнила она.
– И сумма аванса, – он кивнул, а потом сказал доверительным шепотом: – Мне кажется, вас нанимает на службу Билл Гейтс или еще кто покруче, потому что ничем другим я не могу это объяснить…
Но Марфа его уже не слушала, Марфа плакала, роняя на полированную столешницу крупные слезы.
– Не реви, – сказал Гришка и как-то смущенно погладил ее по спине. – Вот и пришел и на твою улицу праздник…
В операционной было невыносимо жарко. Жарко и душно! Никита промок, кажется, насквозь. Операционная медсестра то и дело протирала его лоб стерильным тампоном, но помогало это ненадолго. Господи, двадцать первый век на дворе, в космос слетали, искусственный интеллект изобрели, а оснастить оперблок районной больницы кондиционером никак нельзя! Потому что обслуживание, потому что расходники и требования асептики с антисептикой. Проще вот так, по старинке, когда даже он, крепкий мужик, спустя три часа операции едва держится на ногах. А что говорить о медсестрах!
О жаре Никита старался не думать, думать нужно было вот об этой пятнадцатилетней девочке, единственной дочери мэра, в чьей брюшной полости они с бригадой сейчас копошатся, ищут разрывы, кровоточащие сосуды, штопают и зашивают, разве что по кусочкам не собирают.
Политравма. Девочка упала с пятиэтажки. Сама или помогли, пока непонятно. Да и не его это дело. Главное, что пока жива, что дотянули ее до прилета санавиации, до их с бригадой прилета. Сейчас главное – остановить кровотечение, ушить, все, что нужно, стабилизировать, а уже потом все по протоколам. Травматологам тут тоже хватит работы, но сначала сосуды и внутренние органы.
По лбу поползла капля пота, сестра стерла ее уже доведенным до автоматизма движением, глянула на Никиту поверх повязки – вы как, док?
Он хорошо. Гораздо лучше этой несчастной девочки. А жара – это такая ерунда по сравнению с человеческой жизнью. Только бы выжила, потому что на разговор с родителями, которые сейчас наверняка беспомощно мечутся по больничному холлу, сил у него не останется. Никто не хочет быть вестником смерти, нельзя к этому привыкнуть никогда. Никите, можно сказать, везло, таким вестником он становился лишь шесть раз, но каждый разговор, каждое сказанное и им, и ему слово запомнил на всю жизнь. Может быть, именно поэтому боролся за своих пациентов с такой отчаянной яростью, хватал за загривок и жестко, а временами даже грубо удерживал над бездной, не позволял упасть. Удерживал, вытаскивал, спасал, а потом забывал. Диагнозы помнил, ход операции помнил поминутно, а самих пациентов – нет. И когда на улице к нему бросались на шею незнакомые люди или совали в руки подарки, дорогущие вискари, деньги, он сначала терялся, впадал в ступор, а потом начинал злиться. Чужая благодарность – это такое тяжелое бремя, это ответственность за того, кто благодарит, какие-то непонятные обязательства. Никита такое не любил. Не любил и всеми силами старался избегать. Поэтому и у коллег, и у пациентов считался хирургом от бога, но со странностями.
А девочку они спасут! Считай, уже спасли! Реанимация, реабилитация – вот что ее теперь ждет. И путь этот нельзя назвать легким, но жить она будет и не станет седьмой в его списке…
– Доктор, ну что?! – В коридоре к Никите бросились сразу трое: главврач районной больницы и, наверное, родители. Отец расхристанный, взмокший, несмотря на жару, одетый в строгий костюм. Мать в домашнем халатике, со следами наспех стертой фруктовой маски на заплаканном, смертельно бледном лице. Все они смотрели на Никиту такими глазами, что он в который уже раз порадовался, что девочка не станет седьмой.
– Операция прошла успешно, – сказал коротко, а потом, увидев, как замерла, затаив дыхание, мать, крепко сжал ее загорелый локоть, продолжил уже другим, человеческим тоном: – Ваша девочка будет жить.
Наверное, он сказал самое главное, именно то, что эти двое хотели услышать, потому что женщина сразу же обмякла, задышала часто, по-собачьи. Но тут подоспел главврач, сунулся с бутылкой холодной минералки. Явно холодной, с запотевшими боками. Теперь уже часто задышал Никита, на бутылку посмотрел с вожделением.
– Спасибо! – Мужик в костюме уже тряс Никитову руку, левый глаз его нервно дергался. – Я же правильно понял, с Милочкой все будет хорошо?
– Милочка будет жить и, скорее всего, со временем полностью оправится.
– Слышите?! Слышите, Максим Дмитриевич! – Одной рукой главврач продолжал поддерживать мать, а второй успокаивающе хлопал отца по плечу. – Я же вам говорил! Я же говорил, что у Никиты Андреевича золотые руки, что он лучший в области!
– Я хочу ее видеть… – Женщина снова рвалась к Никите. – Доктор, можем мы ее увидеть?
– Не сейчас.
– Я потом провожу вас в реанимацию, – пообещал главврач.