— Сегодня утром, когда эти чертовы слуги вернулись, я подкупил их и выставил за дверь. Вели они себя довольно дерзко, пытались задавать всякие вопросы, но все же ушли. Они ведь тоже, как и она — из Иннсмаута, а потому всегда были с ней заодно. Надеюсь, они тоже оставят меня в покое, во всяком случае мне очень не понравился их смех, когда они уходили. Надо будет постараться нанять тех, еще отцовских слуг. А сейчас я переезжаю в свой старый дом.
Возможно, Дэн, ты посчитаешь меня сумасшедшим, но, думаю, сама история Эркхама должна дать тебе своего рода намек, который позволит лучше понять все то, что я уже рассказывал тебе — и что собираюсь рассказать. Ты ведь сам был свидетелем одной из моих перемен — тогда, когда мы ехали в твоей машине из Мэна, и я рассказывал тебе про Айзенат. Так вот, знай, что тогда был один из тех случаев, когда она в очередной раз протянула ко мне свои лапы — вышвырнула меня из моего тела. Последнее, что я запомнил в тот наш с тобой вечер, это то, что страшно вымотался, пытаясь рассказать тебе, какая она дьяволица. Да, тогда она действительно завладела мной — и в какую-то долю секунды я, сам того не замечая, вдруг снова оказался у себя дома — в той самой библиотеке, где эти чертовы слуги тотчас заперли меня… в этом омерзительном теле… которое вообще не является человеческим… Ты даже представить себе не можешь, что ехал тогда в машине не со мной, а именно с ней — с этой алчущей тварью, принявшей оболочку моего тела. Скажи, ведь ты же не мог не подметить тогда разницы!
Я невольно вздрогнул, когда Дерби сделал паузу. Разумеется, я почувствовал тогда разницу — но мог ли я принять столь безумное объяснение случившегося? Тем временем речь моего встревоженного гостя с каждой минутой становилась все неистовее.
— Мне пришлось спасаться — я просто должен был это сделать, Дэн! Иначе в День всех святых она окончательно вытеснила бы меня из моего тела — там, неподалеку от Чесанкока у них был шабаш, и принесенная жертва должна была все зафиксировать. Она бы окончательно изгнала меня — стала бы мной, а я — ею, причем навсегда… Мое тело должно было стать ее телом навечно — и тогда она бы стала мужчиной, настоящим человеком, которым она так хотела стать. Я думаю, потом она каким-нибудь образом все равно бы избавилась от меня — например, уничтожила бы свое бывшее тело, а вместе с ним и меня самого, черт бы ее побрал, как она уже делала прежде. Ведь она, он или оно делали это раньше…
Лицо Эдварда изменилось до неузнаваемости; он неловко наклонился ко мне, перейдя почти на шепот.
— Ты должен узнать про все то, на что я намекал тебе там, в машине. Так вот, знай, что это вообще не Айзенат, а сам старик Эфраим. Впервые я заподозрил это года полтора назад, но лишь теперь знаю наверняка. И выдает ее почерк, особенно когда она начинает писать быстро, не следя за ним. Иногда у нее проскальзывают строки, точь-в-точь похожие на записи ее отца, ну буквально штрих за штрихом, а кроме того она иногда говорит такие вещи, которые кроме него и знать никто не мог. Почувствовав приближение смерти, старик поменялся с ней телами — она оказалась единственным существом, которое его полностью устраивало — с соответствующим складом ума и относительно слабой волей, — и навечно изгнал ее из собственного же тела, то есть сделал то, что сейчас она сама пытается проделать со мной, — а потом отравил свое старое тело, в которое переселил ее личность. Разве ты сам не замечал десятки раз, что глазами этой дьяволицы на тебя взирает душа самого старого Эфраима — и моими глазами тоже, когда она завладевает моим телом?..
Эдвард буквально задыхался, говоря все это, и был вынужден ненадолго прервать свой рассказ. Я продолжал хранить молчание. Когда он наконец заговорил вновь, голос его зазвучал почти нормально. Про себя я уже решил, что без психиатрической лечебницы здесь не обойтись, хотя твердо сказал себе, что сам я его туда не отправлю. Возможно, время и освобождение от Айзенат сделают свое дело. Однако мне стало ясно, что сам он уже никогда больше не будет заниматься темными оккультными делами.
— Потом я еще кое-что тебе скажу… а сейчас мне надо хорошенько отдохнуть. Ты узнаешь, в каких ужасных, просто кошмарных местах я побывал по ее воле — есть еще такие стародавние кошмарные монстры, которые даже сейчас продолжают смердеть, и находятся они в недоступных уголках, охраняемые чудовищными священниками, которые поддерживают в них жизнь. Некоторые люди знают про существование вселенной, ведать о которой кроме них самих не дано никому, и могут вытворять такие вещи, на которые неспособен никто — только они одни. Сам я хватил всего этого под самую завязку, но все, хватит. Будь я библиотекарем Мискатонского университета, я уже сегодня же сжег бы и «Некрономикон», и все ему подобное.
Но теперь она меня уже не достанет. Мне надо как можно скорее покинуть тот проклятый дом и поселиться в родительском особняке. Я знаю, если мне понадобиться твоя помощь, ты поможешь мне. И слуги у них — тоже сущие дьяволы, ты и сам это замечал, и если люди попытаются слишком многое разузнать об Айзенат… Понимаешь, я никому не могу дать ее новый адрес… Кроме того, есть определенные группы так называемых исследователей — вполне конкретные, реальные культы, — которые наверняка неодобрительно отнесутся к нашему разрыву… У некоторых из них чертовски странные идеи и методы. Я знаю, что если что-то случится, ты меня не бросишь — даже если я скажу тебе нечто такое, что потрясет даже тебя…
В тот вечер я заставил Эдварда остаться у меня — он переночевал в одной из моих гостевых комнат, а на следующее утро выглядел несколько лучше и немного успокоился. Мы стали обсуждать с ним некоторые детали предстоящего переезда в старое родительское поместье, и я надеялся, что он не станет тянуть с этим делом. На следующий вечер он, однако, не зашел ко мне, хотя на протяжении нескольких последующих недель я не раз виделся с ним. При этом мы старались как можно меньше касаться всяких странных и неприятных дел, зато активно обсуждали предстоящую перестройку дома семейства Дерби, а также наше совместное путешествие, в которое он, мой сын и я намеревались отправиться следующим летом.
Об Айзенат мы не говорили вовсе, поскольку я чувствовал, что эта тема была для Эдварда особенно болезненной. В слухах, разумеется, недостатка не было, однако для старого дома, в котором после свадьбы проживали молодые супруги Дерби, это не было в диковинку. Правда, мне очень не понравилось одно известие, о котором случайно услышал во время довольно оживленного рассказа банкира Дерби — тот в запальчивости, а может, просто случайно обронил в кругу друзей в Мискатонском клубе, что Эдвард регулярно переводит деньги в Иннсмаут на имя Моисея и Абигайль Сарджентов, а также Юнис Бэбсон. Таким образом, получалось, что эти бывшие жутковатые слуги Айзенат получали с Эдварда своего рода дань, хотя сам он мне об этом ничего не сказал.
Сам же я мечтал только о том, чтобы поскорее наступило лето, а вместе с ним и начало каникул моего сына в Гарварде, когда мы смогли бы увезти Эдварда в Европу. Правда, сам он, как я вскоре убедился, отнюдь не так скоро шел на поправку; временами, когда на него находило веселое настроение, в его поведении, и в частности речи, чувствовались какие-то истеричные нотки, а кроме того на него нередко находили приступы страха и депрессии.
Семейный особняк был готов уже к декабрю, однако Эдвард все тянул с переездом. Несмотря на то, что нынешний дом вселял в него явный страх, он был странным образом словно закабален им, никак не мог начать упаковывать вещи, всякий раз находя для этих отсрочек новые предлоги. Когда я однажды прямо сказал ему об этом, он вдруг страшно испугался. Престарелый дворецкий его отца, которого вместе с некоторыми другими старыми слугами вновь пригласили на работу, сказал мне, что во время редких приездов домой Эдвард как-то странно ведет себя, особенно когда спускается в подвал, причем поведение его не просто необычное, но даже в чем-то не вполне здоровое. Я предположил было, что Айзенат пишет ему какие-то тревожные письма, однако дворецкий заверил меня в том, что в поступающей почте ни разу не попадались послания от нее.
Как-то вечером, незадолго до Рождества, Дерби заглянул ко мне, и именно тогда с ним произошел очередной приступ неведомой мне болезни. Я подводил беседу к теме предстоящей летней поездки, когда он неожиданно вскрикнул и вскочил с кресла с выражением самого дикого, необузданного страха на лице — его охватил жуткий, поистине неземной ужас, который мог привидеться разве что в самом чудовищном кошмаре.
— Мой мозг! Мой мозг! Боже, Дэн — оно тащит его — оттуда — стучит — царапает — эта дьяволица — даже сейчас — Эфраим — Камог! Камог! — Яма шагготов — Йа! Шуб-Ниггурат! Пламя — пламя — из-за тела, из-за жизни — в земле — о Боже!..
Я с трудом усадил его в кресло и чуть ли не силой влил в рот немного вина. Наконец он затих и впал в состояние прострации. Теперь он не сопротивлялся, и только губы его продолжали слегка двигаться, словно он что-то бормотал про себя. Наконец до меня дошло, что он пытается заговорить со мной, а потому склонился над ним, чтобы уловить едва слышимые слова.
— Снова, снова — она пытается — я должен был это знать — ничто не способно остановить эту силу; ни расстояние, ни магия, ни смерть — она продолжает приходить, обычно по ночам — я не могу от нее избавиться — это ужасно — о Боже, Дэн, если бы ты только знал, как знаю я, насколько все это ужасно…
Когда он снова застыл в неподвижном оцепенении, я подложил ему под голову подушки и дождался, пока он не уснул. Врача я вызывать не стал, поскольку мог предположить, что именно тот скажет по поводу его психического здоровья, а потому целиком положился на силы природы, если они вообще еще были способны что-то сделать. Проснулся он среди ночи, и я отвел его в спальню наверх, однако утром его уже не было. Наверное, потихоньку выскользнул за дверь — чуть позже мне позвонил его дворецкий, сообщивший, что Эдвард сейчас дома и без конца ходит по библиотеке.
После этого мой друг стал буквально рассыпаться на части. Он больше не приходил ко мне, хотя я продолжал ежедневно навещать его. Он часами сидел в библиотеке, устремив взгляд в пустоту, словно постоянно и как-то неестественно прислушивался к неведомым звукам. Иногда он заговаривал о чем-то, хотя всякий раз это были самые обычные, бытовые темы. Любое упоминание волновавших его проблем, планов на будущее, или тем более Айзенат ввергали его в поистине неистовое состояние. Дворецкий рассказывал, что по ночам у него случались страшные приступы, во время которых он даже мог ранить себя.
Я подолгу разговаривал с доктором, банкиром, адвокатом, и под конец решил пригласить к Эдварду врача с двумя его коллегами. Уже после первых наших вопросов он испытал жестокие, мучительные судороги, а потому в тот же самый вечер закрытая машина отвезла его несчастное, измученное тело в Эркхамскую психиатрическую лечебницу. Меня назначили его опекуном и я дважды в неделю навещал его, едва не плача, когда слышал эти дикие вопли, зловещий шепот и глухое, монотонное повторение таких фраз как: «Я должен был это сделать — Я должен был это сделать — Оно доберется до меня — Оно доберется до меня — внизу, там, внизу, в темноте — Мама! Мама! Дэн! Спаси меня — спаси меня…»
ebooksa