— Я весь вымок… Какой ужас! Чуть-чуть виски, чтобы набраться храбрости…
— Экономь. Судно выдержит еще с полчаса…
— Полчаса! Слушай, Хильдесхайм, дружище, не смейся… я хотел бы… помолиться.
— Хорошо!
Бум! Бум! Бум!
— Какой ураган, Матерь Божия!.. Скажи, ты знаешь какую-либо молитву?
— Нет.
— Ну, хоть самую маленькую… Кусочек…
— Послушай… Повторяй: Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
— Во имя Отца, и Сына и Святого Духа. Этого мало. Подумай, Хильдесхайм. Мне туда не хочется…
— Туда…
— Если Бог есть, то пусть скажет: «Бобби Моос, вот уже тридцать лет ты стараешься не знать меня. Я тебя не приму, наступила твоя очередь…»
— Возможно, Бобби, я не знаю больше ни одной молитвы. Таким бедолагам, как мы, молитвы не нужны. Наша нищета искупает все наши прегрешения.
— Ты так думаешь, Хильдесхайм?
— Я думаю, что будет достаточно вежливо сказать доброму боженьке: «Ваше Святейшество, это я — Бобби Моос. Я всегда был бедняком. И даже не помню своих родителей, братьев, сестер, а если они были, то били меня и презирали… Женщины не хотели меня, потому что я уродлив…»
Не гордись этим. Добрый боженька увидит, что ты косоглаз, что у тебя гнилые зубы, а нос перекошен.
Тогда ты скажешь: «Я никогда не ел досыта, а жестокий закон людей каждый раз наказывал меня, когда я хотел поесть досыта. Я люблю виски. Я никогда не мог выпить его столько, сколько хотел».
— Это правда. Об этом стоит сказать.
— Ты скажешь: «Когда завтра или на следующей неделе меня найдут на пляже Саутхенда или Ширнесса в куче водорослей рядом с дохлыми крабами, измазанным желтой грязью, то бросят в общую могилу на самом краю кладбища. Никогда ни один плачущий малыш не положит на мою могилу ни цветов, ни веточки, никто обо мне не вспомнит, не прольет слезы и не пожалеет. Это жестоко, Ваше Святейшество».
— Хильдесхайм, мы будем жалкими мертвецами. Никто о нас не вспомнит.