Месма

— А ты не бойся, дедушка! — ободряюще сказала девочка. — Это так хорошо, так приятно… вот увидишь! Ты сможешь летать! Знаешь — как взмоешь и летишь себе! Над морем, над горами… А вокруг тебя — солнце, тепло, и свет такой золотистый, он отовсюду льется, со всех сторон! как будто обволакивает тебя… И так красиво, так легко! Это поначалу только страшно, когда тело свое сбрасываешь. Страшно из тела выходить! Но это быстро проходит… А потом бывает так чудесно… Словами не передашь, это самому испытать надо.

— Полечка… так ты к маме своей перед самой ее смертью пришла? — спросил фотомастер.

— Ну конечно! Я к ней и раньше приходила, когда она живая была и видеть меня не могла, а тут она меня должна была увидеть непременно, как же мне не прийти! Чтобы мамочке не страшно было… Когда человек этот мир покидает, ему бывает очень страшно. Вот меня страх не мучил, потому что тётя Августа, когда меня убивала, очень-очень больно мне делала — так больно, что я о страхе забыла! И не заметила от боли лютой, как тело свое покинула… А когда человек лежит и долго умирает — ну очень бывает страшно. И там у нас так заведено: если на земле кто-то к уходу готовится, кто-нибудь из близких его встречать приходит. Вот так я маму свою и встретила… Она узнала меня сразу, так обрадовалась! Тетя Катя очень удивилась, когда увидела улыбку на ее лице, которая так и осталась после смерти. И маме в момент ее ухода страшно не было… ни капельки!

— Но ведь это мама твоя была, — с трудом выговаривая слова, произнёс Прохор Михайлович. — А почему же ты… ко мне-то пришла… Поленька? Ведь я тебе… никто…

— К тебе? А мне жалко тебя стало… Иногда случается — человек умирает, а к нему никто не приходит: то ли родные у него слишком уж давно ушли, то ли еще какие причины… Вот и вижу я — один ты лежишь, никто о тебе не помнит, никто тебя к нам сопровождать не собирается. И так мне обидно стало, что я заплакала! вот я и решила тебя посетить, утешить и помочь мир этот оставить, чтобы ты не слишком пугался того, что с тобой происходить будет… Я, конечно, маленькая, много чего не умею, но всё ведь лучше, чем когда вообще никого нет… правда?

— Правда, — прошептал Прохор, будто слабый сквозняк прошелестел павшими сухими листьями.

- А почему ты плачешь, дедушка? — с трогательной заботой спросила Поля. — Не надо…

По впалым и худым щекам Прохора Михайловича и вправду катились обильные горючие слезы.

— Поленька… милая! Ты — мой ангелочек небесный… Прости меня… умоляю тебя, прости! Если, конечно, сможешь…

— Мне тебя не за что прощать, дедушка! — ответила Поля.

— Ты же сама знаешь, за что… — чуть слышно прошептал умирающий.

— Ах, это! Ну что ты, дедушка! ты тогда от голода умирал, да и знать не знал, что это за котлетки тётя Августа принесла! Это она потом уже тебе сказала, из чего котлетки те сделаны… Так ведь?

Прохор хотел ей ответить, но не смог — горло его будто стянуло стальной петлёй. Внезапно в тёмной комнате мелькнул отблеск пламени, и фотомастер подумал было, что в мастерской возник пожар. Он чуть приподнял голову, пытаясь заглянуть в прихожую. Там плясали языки огня, но странное дело — не ощущалось не только жара, но и даже хоть какого-нибудь тепла! Наоборот, из прихожей, где стены словно бы источали струящееся по ним пламя, вдруг пахнуло порывом лютого, пронизывающего холода.

Прохору Михайловичу вспомнилось, что давно, в юности еще, он вычитал в какой-то книге, будто бы в аду много огня, однако огонь этот жара не дает, и там всегда грешники мучительно страдают от холода. Вспомнил Прохор и то, как смеялся тогда над этой нелепицей: что же за огонь такой, если он тепла не дает? И вот, оказывается … это что же, правда? Но откуда в его фотоателье взялся адский огонь? И что вообще тут происходит?..

— А вот и она сама… — испуганно прошептала Поля. — Она… здесь!

— Кто?.. — изумлённо отозвался Прохор Михайлович.

Девочка не ответила ему. Однако на ее милом, светящемся личике отразился невероятный испуг. Ее синие глаза расширились и округлились от ужаса, черты лица исказились — такого выражения запредельного страха на лицах живых людей Прохору видеть никогда не доводилось — даже на войне! Поля уставилась застывшим взглядом в дверной проём, ведущий в прихожую, и Прохора Михайловича вдруг охватило страстное желание — как-то защитить это маленькое, милое и безгрешное создание, защитить любой ценой! Однако он не смог даже пошевелиться, и его сил хватило лишь на то, чтобы чуть-чуть приподнять голову над подушкой и направить свой угасающий взор в проём двери, из которой бил уже целый кроваво-огненный сноп пламени, распространяющего леденящий душу холод…

Прохор Михайлович понял, что совершенно ничего не может сделать, чтобы защитить своего маленького и такого доверчивого ангелочка. Он только смог слабым-слабым голосом (а может быть, только мысленно?) прошептать:

— Полечка… спасайся… милая! Тебе… нельзя здесь быть… беги!

Он направил взгляд на место у стола, где только что находилась Поля.