Краденое солнце

– Теперь – да.

– Завидую пану Сташевскому – за меня и некому отдать целую пинту крови. И желающих пока не предвидится. А где он – ваша трудная добыча?

– Гуляет, – вздохнула Бача.

– А-а… а вы-то – сможете идти? Я же не просто так явился – я за вами.

– А я-то подумала – соскучились.

– По госпоже Сташевской? Упаси господь. Мой папи зачем-то пожелал с вами познакомиться. Собственно, оттого и платье – не мог же я представить ему Базиля Оскура в его мужских штанах. Вы сможете идти?

– Минут через двадцать – наверное, смогу. Нужно только спрятать порез…

– Дам вам перчатку. А пока позовем Михеля – пусть уведет Трезорку, наш невольный жрец уже все слакал. Михель!

Явился Михель, и Диглер заговорил с ним холодно, совсем не так интимно, как говорил прежде:

– Верни собаку в мой дом, псарям. И скажи кучеру – через полчаса едем.

Михель поклонился, несколько разочарованно, и увел пса.

– Прежде вы были с ним куда милее, – напомнила Бача.

– Прежде был Диглер, больше его нет. Сегодня мы подписали все необходимые документы, – голос его звучал механически, безжизненно, – перед вами наследник графа Левенвольде. Признанный наследник. Один из самых желанных женихов Священной Римской.

– В вашем рту так и лязгает самый суровый трензель, – заметила Бача, – Вы и в самом деле переменились.

Он по-прежнему двигался так, как научил его некогда семейный танцмейстер, и говорил – вкрадчиво и чуть насмешливо, но был это – уже совсем другой человек. Не истерический отчаянный содомит Диглер. И даже не затурканный отчимом несчастный сиротка Нордхофен. Ледяной, безучастный ко всему, сдержанно благожелательный, бесконечно благородный, достойный и безупречный, и совершенно чужой дворянин, наследник древнейшего рода. Признанный наследник, черт бы его побрал.

Что подумает Яська, когда вернется – и узнает, что она в гостях у папаши господина Нордхофена, столь им любимого? А не все ли равно? Яська, кажется, не очень-то думал о ней, когда уходил в свой анабазис по игорным домам – со всеми ее деньгами.

– Несите свою перчатку, Кристиан, – сказала Бача, глядя в чужие отныне, льдистые глаза, – Я готова ехать.

Диглеру – или же Кристиану фон Левенвольде, с недавнего времени – очень повезло с наследственностью. Бача прикинула, что отцу его должно быть почти восемьдесят, и представляла, что будет сморчок. Фридрих Казимир фон Левенвольде оказался высоким, пусть и излишне упитанным, но вполне моложавым и осанистым усатым стариканом, на вид не старше шестидесяти. Он приник к Бачиной ручке со старомодной галантностью, напомнившей о временах чуть ли не мадам Монтеспан.

– Рад видеть вас у себя, фрау Сташевска. Наслышан о вас от сына, – граф Казимир кивнул одобрительно на скромного, примерного своего Кристиана, смиренно опустившего очи долу, – И не мог не увидеть вас, прежде, чем вы отбудете в свое поместье.

Бача оглядела гостиную и, собственно, гостей. Цвет венского общества собрался у графа, судя по всему – об этом так и кричали ордена, кружева и покрой рукавов – по последней моде. Скромной фрау Сташевска явно не место было среди подобных звезд. Но двоих гостей она знала. Фрици фон дер Плау, собственной персоной. И еще – хрупкий господин в черном, с набеленным злым лицом, в одиночестве подбиравший мелодию на расстроенных клавикордах.