По ту сторону изгороди

Она подняла его ботинки, повернула так, что с них стекла моча.

– А если бы попало на туфли дяди Миши или Настины? – она махнула головой в сторону их обуви и нервно рявкнула, так, что с губ сорвалось несколько капель слюны, – Вот твое место!

Резко открыла дверцу шкафа, так, что он пошатнулся и чуть было не упал. Забросила в него мокрые ботинки Антона и с силой захлопнула.

– Еще раз увижу, что твои вонючие башмаки стоят на видном месте, будешь ходить босиком!

Она отвесила Антону подзатыльник, но на этом не угомонилась, ей показалось мало просто ударить, нужно было еще добить словом:

– И только попробуй ночью реветь и кричать во сне! Вновь отправлю на лечение!

Это была самая сильная из угроз. При упоминании больницы, у Антона тряслись колени, перехватывало дыхание, а сердце сначала останавливалось, а затем колотило с такой скоростью, словно собиралось покинуть грудную клетку и бежать далеко и долго, туда, где не говорят про больницы и не отправляют детей на лечение.

– Ну что хлопаешь своими глазками? – не унималась она, – думаешь я шучу? Думаешь не отправлю тебя в больницу! А вот увидишь, завтра же позвоню доктору Чехову и договорюсь о твоей изоляции от нормальных людей! Мало тебя лечили! Мозги как были куриные, так и остались!

Она приказала идти в свою комнату.

Антон почувствовал недомогание, голова закружилась, а в глазах поплыло. Дверь задвоилась, в ушах шумело, а из груди словно вынули сердце. Он терял сознание, ноги подкашивались. Но если он упадет, то только раззадорит тетю Таню и насмешит Настю, а мысль о больнице окрепнет в их мыслях. Он резко мотнул головой, прогоняя слабость и вошел в свою комнату.

– Дуралей! – кричала тетя Таня, но Антон слышал приглушенное эхо, словно её слова пробивались через толщу воды или плотный сугроб. На фоне шумел телевизор и смеялась Настя. Противный хохот растягивался словно мелодия на старой пластинке. Антон захлопнул дверь, прыгнул в кровать и плотно зажал уши подушкой.

Слез было так много, что если отжать наволочку, то наберется литровая пластиковая бутылка из-под тархуна. Антон сжимал в руке рогатку, прислонял ее к груди. Если спросить у него сейчас, как рогатка очутилась в руке, то он не сможет ответить, не сможет вспомнить как достал её из-под матраца. Он не старался унять слезы, он хотел выплакать их все, чтобы больше никогда не плакать перед Настей или её матерью, чтобы они не видели и не радовались его боли. Дрожали губы, из носа выделялась слизь, смешивалась со слезами, попадала в рот, впитывалась в наволочку и подушку. Пальцы так крепко сжимали рукоять рогатки, что онемели и похолодели. Жгло в груди, а в горле стоял плотный ком обиды и бессилия. Если бы он только мог уйти, если бы ему было куда идти, если бы он мог все бросить… Так много «если» и так мало сил чтобы преодолеть все преграды. Слезы все не кончались, а бушующие мысли только увеличивали их количество.

Он боялся за будущее, боялся до конца жизни пробыть в одиночной камере, привязанный к кровати и накаченный транквилизаторами. Еще боялся и переживал за хомяка, ведь, если Антона сдадут в больницу, то хомяка скормят кошке.

Он решил, что утром, пока все спят, возьмет аквариум и отнесет в зоомагазин. Сдаст друга, но сохранит ему жизнь. Окажись Сашка рядом, обязательно бы сказал: «друзей не предают». От мысли, что придется избавится от хомяка становилось еще хуже, хотя казалось, что хуже уже не может быть. Он закусил угол подушки, чтобы сдержать стоны и всхлипы. Никто не должен узнать, как много боли и страдания умещено в его маленькое тело. Голос брата в голове все повторял и повторял: «друзей не предают».

Он еще долго лежал скрюченный, словно кот перед грозой, мысли крутились одни и те же, но чаще проступали подталкивающие к уходу из дома. Он готов был даже жить в арке между домами, в коробке из холодильника, вместе с дядей Валей, лишь бы не видеть и не слышать нелюбящую приемную семью. Сашка давно подначивал уйти и говорил правильные слова о том, что сдерживает Антона только страх неизвестности.

Антон не заметил, как уснул, а когда проснулся за окном все еще были сумерки. Кровать деда пустовала. В аквариуме под кроватью возился хомяк, а в розетке на стене стоял гул. Антон взглянул на щель под дверью. Темно. Вышел из комнаты босиком и на цыпочках прошел в туалет.

Лоток кошки убран, но не до конца. Тетя Таня оставляла немного старого наполнителя, пахнущего мочой, чтобы кошка могла по запаху найти свой туалет. Антон повернулся к входной двери, глянул на шкафчик где лежали его кроссовки. «Ага, как же знает она где ее туалет», подумал он и спустил воду в унитазе. Над ванной, на прищепках висела стираная одежда. От нее пахло ромашками и веяло свежестью горных трав. Прям как написано на упаковке стирального порошка. Футболка Антона ближе к стене, скомканная, зажатая, словно ребенок в плотном автобусе, набитом толстыми взрослыми. Он встал на край ванной, дотянулся до футболки, сдернул ее, расправил и повесил поверх кофты Насти. Стянул её розовые носки и бросил на пол, рядом с лотком кошки. Спустился и протер носками по кошкиному туалету. Усмехнулся, вновь залез на край ванны и повесил скомканные и пахнущие кошачьей мочой носки ближе к стене.

Вышел из туалета и так же на цыпочках, стараясь не наступать на квадраты на линолеуме, побрел досыпать. Всем известно, что стоит наступить на квадрат, как поглотит лава из адского жерла вулкана.

В зале темно, но Антон уловил краем глаза фигуру на диване. Он настороженно остановился, всмотрелся. Это был дядя Миша. Он держал в руке бутылку, а во рту незажженную сигарету. Антон решил, что дядя Миша спит, и чтобы его не разбудить медленнее и тише покрался к своей комнате. «Странно, что не заметил его, когда шел в туалет», – подумал он, – «наверное, сидит там уже давно».

– Антон, подойди. – Трезвым, не заспанным голосом позвал дядя Миша.