— Я же просил, — сказал Дарвин. — Мне, право, неловко.
— Вы гордость Британии, — сказал капитан. — Каждый из этих людей будет рассказывать о вас своим внукам.
Дарвин, смущенно и хмуро косясь на строй моряков, пошел по палубе. Рядом, стараясь не отставать, шел капитан, а следом спешил боцман в белых перчатках, держащий в руках ведерко с замороженным шампанским. Влажный ветер, распахнувший полы сюртука, приятно холодил голую грудь Дарвина, и он чувствовал, что к нему быстро возвращаются силы.
— О чем вы сейчас думаете? — спросил капитан.
— Я думаю… О Боже, да скажите им, чтобы перестали вопить…
Капитан сделал знак рукой, и раскатистое «ура» стихло.
— Я думаю о своих исследованиях, — сухо сказал Дарвин.
— Сэр Чарлз, — сказал капитан, — поверьте, когда я представляю себе те высоты и бездны, где странствует ваша бесстрашная мысль, мне становится не по себе. Я знаю, что ваши идеи могут оказаться недоступными простому офицеру Ее Величества, но все же я не считаю себя полным невеждой. В свое время я тоже учился в Оксфорде…
Капитан быстрым движением задрал рукав сюртука и показал Дарвину татуировку — три расплывшиеся синие короны и раскрытую между ними книгу со знакомой надписью. Взгляд Дарвина подобрел.
— Я учился в Кембридже, — сказал он, — но дело не в этом. Я думаю о существовании. Существовать — это ведь так прекрасно, не правда ли? Но только борьба способна сделать эту радость ощутимой. Беспощадная, жестокая борьба за право вдыхать этот воздух, смотреть на это море и этих чаек. Понимаете?
Он поднял глаза на капитана. Капитан вдумчиво кивал головой, как человек, который еще не понимает смысла долетающих до него слов, но старательно запоминает их, чтобы осознать их значение позже, много раз в одиночестве повторив их про себя. Их взгляды встретились, Дарвин поднял руку, чтобы положить ее собеседнику на плечо, и вдруг глаза капитана словно выцвели — восхищенное внимание в них сменилось почти физически ощутимым страхом. Дарвин грустно улыбнулся и опустил руку. В который уже раз он ощутил стену, отделившую его от остальных людей, суетливых обитателей повседневности, среди которых так тяжело было жить, принадлежа вечности и истории.
Чтобы не смущать капитана, Дарвин перевел взгляд на длинные ряды стоящих на корме клеток. Из них на него без выражения глядели десятки огромных обезьян — некоторые держались лапами за прутья, некоторые по-турецки сидели на полу, иные вяло шевелились.
Сунув руку в карман, Дарвин нащупал что-то липко-мокрое и вытащил раздавленный в кашу банан, к которому прилипло несколько черно-рыжих шерстинок. Он швырнул банан за борт и повернулся к капитану.
— Часа через два запускайте новых, — сказал он, — я думаю, еще двух на сегодня хватит. А сейчас…
— Шампанского? — спросил справившийся с собой капитан.
— Благодарю, — сказал Дарвин, — благодарю, но мне надо поработать. И если честно, у меня ужасно болит голова.
Синий фонарь
В палате было почти светло из-за горевшего за окном фонаря. Свет был какой-то синий и неживой, и если бы не Луна, которую можно было увидеть, сильно наклонившись с кровати вправо, было бы совсем жутко. Лунный свет разбавлял мертвенное сияние, конусом падавшее с высокого шеста, делал его таинственнее и мягче. Но когда я свешивался вправо, две ножки кровати на секунду повисали в воздухе и в следующий момент громко ударялись в пол, и звук выходил мрачный, странным образом дополняющий синюю полосу света между двумя рядами кроватей.
— Кончай там, — сказал Костыль и показал мне синеватый кулак, — не слышно.
Я стал слушать.