Сепультурум

Галопом выскочив из теней на защиту своих хозяев в темных одеждах, охотники бросились на нее, кромсая и полосуя.

Моргравия прыгнула, жужжа зубьями и клинками. Она располовинивала, потрошила, обезглавливала. Рубила и отсекала. Раздирала и вырывала. Оргия насилия, учинять которое было тошнотворно и приятно. Чудовище поело на славу, но еще далеко не насытилось.

Последний из охотников, пронзенный насквозь, соскользнул с клинка на ее конечности. В его единственном глазу потух механический огонь. Она не сбавляла хода и не думала. Ее человечность выгорела, как белеет передержанная на свету картинка. Во что бы она ни превратилась, чем бы они ее ни сделали, это был уже не человек. Похожая на паука, на насекомое, она бросилась на культ, впиваясь в них мандибулами, развернувшимися из чрезмерно вытянувшейся челюсти. Пока они умирали, она пробовала их на вкус. Их маслянистую плазму, желеобразные жидкости, которые прокачивались по телам, словно ихор. Она упивалась ими, смаковала их. Резала, преследовала и обжиралась, пока не осталось всего двое.

— Это неизбежно, — произнесли семь голосов, теперь ставшие одним. — Ничто, сделанное тобой здесь, не остановит этого.

Она врезалась в голос, рассекла его посередине и оставила после себя содрогающуюся груду из двух половин, искрившихся и изрыгавших жидкость. А затем встретилась взглядом с последним, с предводителем. Тот выглядел безмятежным, когда она забрала его голову. Парные клинки, словно ножницы, одним щелчком перерезали механическую шею. Из раны хлынула черная жижа, разъедающая и растворяющая.

Моргравия осела наземь и почувствовала, как плоть срастается заново, как втягиваются конечности. Боль, предельная и яркая, как вспышка магния, пропитывала все ее тело, словно кислота. Она дрожала, подвывая от муки. Кричала и кричала, пока, наконец, отголоски агонии не стихли, и она не оказалась в тишине и одиночестве.

Обнаженная, если не считать уцелевших лохмотьев, она подковыляла к саркофагу. Когда она приблизилась, отростки потянулись к ней, как новорожденный к материнской груди. Это было заложено внутри Подобия. Прекрасное детское личико служило маской для мерзости со щупальцами, ползучего собрания пагубных и запретных знаний. И глядя на него, пока отростки нежно, но целеустремленно оплетали ее, Моргравия поняла, что оно не хочет умирать. Что оно сделает всё, чтобы выжить; убьет кого угодно, лишь бы продолжать свое существование.

«Я люблю тебя», — сказало оно. Холодное чужеродное присутствие вторгалось, убеждало. «Я люблю тебя, Мама».

Моргравия застыла, и ее губы скривились.

— Я тебе ни хрена не мама, — произнесла она и приставила пистолет к крошечному лбу Подобия. Отростки отчаянно сжались.

Раскатился гулкий грохот, усиленный замкнутым пространством саркофага.

Отростки обмякли, и Моргравия смогла выскользнуть из них. Она сползла вниз, привалившись спиной к саркофагу. Пистолет лежал у нее в руках, отягощенный тем, что нужно было сделать. Оставалась одна пуля. Она поползла среди кусков тел и обломков машин, среди пролитой крови и масла. К ней.

К Хел.

Дрожа, она сняла маску и обнаружила под ней девочку. Бледная кожа, глаза, похожие на огнистый янтарь. Волосы выбриты, но все же девочка. Ее девочка.

— А теперь покончим с этим…

Коснувшись рукой щеки Хел, Моргравия приставила оружие к собственному виску и потратила последнюю пулю.

Глава XXX

Выжившие

Им оставалось до ворот чуть больше полумили, когда Барак принял решение повернуть назад. Яна не стала спорить и даже возражать. Все еще ослабевший и бледный, он развернул грузовик и направился на юг. К церкви. К Моргравии.

Он вел машину молча, давя на газ, пока Яна заряжала дробовики.