Мельмот

Высокопоставленный чиновник долго смотрел на Безымянного. Потом он улыбнулся и сказал:

– А у вас доброе сердце, Шакир! Это хорошее решение. Маленькие дети останутся здесь, в Трабзоне.

Осмелев от похвалы, Безымянный продолжал:

– Насколько я знаю, состоянием наших дел интересуется американское консульство. Пусть они тоже заберут к себе детей. Пусть они тянут эту ношу. Почему ее должны тащить одни турки?

И он снова уселся за стол (была весна, и из открытого окна доносился такой сильный аромат полевых цветов, как будто на дороге разбили флакон духов) и с привычным усердием принялся составлять протокол заседания и меморандум.

Той же ночью, за четыре часа до рассвета, его разбудил крик, то становившийся громче, то ослабевавший. Ночь выдалась тихой, но казалось, что эти звуки доносил ветер, который то усиливался, то затихал, то снова усиливался, и тогда громкость крика нарастала до такой степени, что он заполнял собой всю комнату, расползаясь по ковру, а потом наступала тишина, и Безымянный, как ни вслушивался в темноту, ничего больше не мог различить. Это чьи-то голоса, подумал он, множество голосов, хотя невозможно было определить, мужских или женских. Вдруг раздался выстрел, все смолкло окончательно, и наступила оглушающая тишина. Безымянный больше не мог заснуть. Наутро они завтракали яйцами и хлебом, и брат рассказал ему, что на колонну армянских мужчин, которых должны были отправить в Гюмюшхане, напал вооруженный отряд, перерезал им глотки и бросил тела на съедение собакам.

– Это очень прискорбно, – сказал Хассан, посыпая солью желток. – Действительно, печальное происшествие. Но что мы можем поделать, брат? Разве мы с тобой несем ответственность за негодяев и фанатиков, которые приходят с гор, заткнув за пояс ножи?

И тем не менее за несколько прошедших с этой ночи недель Безымянный и Хассан переменились. Материал, из которого они были слеплены, идеально подходил для государственного механизма: достаточно мягкий, чтобы можно было на него надавить, но достаточно твердый, чтобы при этом не сломать. Но здесь, в Трабзоне, от них требовалось больше, намного больше твердости. А иначе как они могли продолжать подписывать и переподписывать бумаги, готовить программы заседаний и вести корреспонденцию, если вместе с полуденной жарой к ним в комнату врывался запах не отмытого от крови пола мясной лавки?

В разговорах друг с другом они теперь только и делали, что вспоминали – словно прошло уже несколько лет, а не месяцев, – как играли в шахматы со своим отцом Алтаном Шакиром и как именно Безымянный, младший брат, а не Хассан, старший, впервые обыграл отца. Работу они не обсуждали никогда.

Однажды вечером в конце июля Безымянный составил последнюю в своей карьере бумагу. Она была короткой. Речь в ней шла о передаче детей-армян из ведомства американского консульства на попечение организации недалеко от Трабзона, где их должны были поселить с другими детьми армянского происхождения. Так лучше для них, подумал Безымянный. Пусть живут со своими. Кто знает, чем они там питаются, какие легенды рассказывают друг другу, какому богу молятся? Он подписал документ, очень аккуратно, как его и учили, сложил листок уголок к уголку и отправил в лоток для бумаг, чтобы позже послать по нужному адресу. Потом он вернулся к себе и крепко уснул, как спят люди, выполнившие свой долг.

Вскоре после этого он подхватил какую-то распространившуюся по городу заразу. Три дня его беспрерывно рвало зеленой пеной, а брат держал перед ним тазик. По ночам ему снилась наблюдавшая за ним женщина. Сначала он не видел ничего, кроме столба черного дыма, поднимавшегося к небу где-то далеко-далеко. Потом перспектива резко менялась, и он понимал, что этот дым уже совсем рядом и подбирается еще ближе, – что это и не дым вовсе, а складки тонкой черной ткани, развевающейся, словно на ветру. Он понимал, что эти одежды скрывают тело женщины, видеть которое он не мог, но которое пробуждало в нем неясное желание, и что где-то наверху должно быть ее лицо, видеть которое он тоже не мог, но которое пробуждало в нем неясный страх. Он просыпался полусидя, как будто пытался во сне встать и поприветствовать ее, и потом падал обратно на постель с жалобным стоном, отвернувшись к стене.

– Это она! – сказал он брату, который принес ему стакан воды на подносе. – Это Мельмат – женщина, которая наблюдает! Все это время она стояла у меня за плечом, за моей спиной, и наблюдала за мной, и продолжает сейчас! Хассан, если ты любишь меня, не оставляй меня одного!

И тогда Хассан принес в комнату стул и стал смотреть на спящего брата, поражаясь реалистичности и красочности снов, заставлявших его содрогаться всем телом. Наконец усталость и ночная жара сморили и Хассана, и он тоже уснул, но ему ничего не снилось.

Хассана Шакира и его брата Безымянного – юношей со скромными талантами и скромными амбициями, которые любили и уважали своего отца Алтана Шакира и были гордостью своей матери Айсель Шакир, которые всю жизнь с большим усердием выполняли свою работу, которые не решились бы причинить вред даже бешеной собаке, – одновременно разбудил колокольный звон. Его эхо отражалось от Черных гор[25] над Черным морем, и оконные стекла дребезжали. Сперва проснулся Безымянный, затем Хассан, и оба оказались в самой толще звона, который вливался в комнату, как вода, и бился о стены.

– Это монастырь! – воскликнул Хассан.

– Как такое возможно? – отозвался Безымянный. – Говорили же, что он заброшен и что все христианские монахи отправились обратно в Грецию![26]

С тоскливым чувством, еще не проснувшись окончательно, они стояли в маленькой комнатке.

– Этот звон перебудит весь город, – сказал Безымянный. Но, открыв дверь, он не увидел света ни в одном окне и не услышал ничьих удивленных голосов.

– Нам нужно идти, – сказал Хассан.

– Он зовет нас? – спросил Безымянный.